Какое надувательство!
Шрифт:
— На программы нет денег. Принимают их без энтузиазма — по крайней мере, те, что я хочу делать. Ты не поверишь, как они относятся ко всей этой заварухе с Кувейтом. Я уже много месяцев им твержу, что нам следует сделать программу о Саддаме и эскалации военной мощи. Мы оказались в дьявольски нелепой ситуации: последние несколько лет сами продавали им оружие, а теперь делаем поворот на сто восемьдесят градусов и называем его „вавилонским чудовищем“ за то, что он это оружие использует. Надо полагать, об этом следует говорить вслух. Последние несколько недель я веду переговоры с одним независимым документалистом: он уже много лет делает об этом фильм — по собственной инициативе. Показал мне превосходный материал. Но наверху не хотят давать ему никаких обещаний. Просто ничего не хотят об этом знать.
— Очень жаль.
Алан посмотрел на часы.
— Послушай, Хилари, я уверен, ты приехала сюда не для того, чтобы любоваться нашим двориком. Он, конечно, у нас красивый, но… Ты не против перейти прямо к делу?
— Та фотография, что напечатали вместе с твоей статьей, — рассеянно произнесла она. — Ее сделали у тебя в кабинете?
— Да.
— И на стенке там висела Бриджит Райли? [13]
— Верно.
— Ты же ее у моего брата купил, так?
13
Бриджит Райли (р. 1931) — английская художница-абстракционистка.
— Так.
— Такая куча черных и зеленых прямоугольников, слегка перекошенных.
— Именно. А почему ты спрашиваешь?
— Да просто, по-моему, как раз ее сейчас два человека грузят в фургон.
— Что за…
Алан подскочил к окну. Внизу он увидел фургон транспортного агентства прямо у парадных ступенек. На горячем от солнца асфальте лежало все содержимое его кабинета: книги, кресло, растения в горшках, канцелярские принадлежности и картины. Хилари улыбнулась.
— Мы решили, так сообщить тебе будет милосерднее всего. Подобные вопросы лучше решать быстро.
Ему как-то удалось выдавить:
— Мы?
— Ты должен передать мне перед уходом какие-то дела? — Ответа не последовало, поэтому она открыла портфель и продолжила: — Взгляни: вот твое заявление о выходе на пенсию, я даже вписала туда адрес ближайшего отдела социального страхования. Он работает сегодня до половины четвертого, у тебя еще много времени. — Она протянула Алану лист бумаги, но тот не взял. Положив бумажку на подоконник, Хилари улыбнулась еще обворожительнее и покачала головой. — Варвары больше не у ворот, Алан. К сожалению, ворота ты не закрыл, поэтому мы просто забрели внутрь, а теперь еще и заняли лучшие места и ноги на стол задрали. И задержаться здесь мы намерены очень и очень надолго.
Хилари щелкнула замком портфеля и направилась к двери.
— Так. Теперь скажи, как мне отсюда дойти до твоего кабинета.
Сентябрь 1990 г
1
Писать книгу о семействе Уиншоу я начал совершенно случайно. История о том, как все это вышло, довольно запутанна, поэтому, думаю, может и подождать. Достаточно сказать, что, если бы не случайная встреча в поезде из Лондона в Шеффилд в июне 1982 года, я бы никогда не стал их официальным историком и моя жизнь свернула бы в совершенно другую колею. Если вдуматься — забавное подтверждение теорий, описанных мною в первом романе „Случайности случаются“. Но сомневаюсь, что теперь кто-то припомнит эту книгу.
Восьмидесятые годы были для меня не лучшим периодом. Вероятно, в самом начале я совершил ошибку, приняв предложение Уиншоу; вероятно, следовало продолжать роман с художественной прозой и дальше — в надежде, что когда-нибудь я смогу на это жить. В конце концов, моя вторая книга привлекла определенное внимание, и меня настигло несколько разрозненных мгновений славы — например, та неделя, когда обо мне написали в регулярной колонке одной из воскресных газет, обычно уделяющей внимание гораздо более знаменитым авторам: колонка называлась „Мой первый рассказ“. (Туда следовало дать какой-нибудь свой юношеский отрывок, а также детскую фотографию. Общий эффект: довольно мило. У меня до сих пор где-то хранится вырезка.) Однако с финансами по-прежнему было туго — широкие читательские круги упорствовали в стальном нежелании знакомиться с плодами моего воображения, поэтому для того, чтобы испытать удачу с Табитой Уиншоу и ее необычайно щедрым предложением, у меня имелись серьезные экономические причины.
Условия были таковы. Судя по всему, в долгом уединении своих одиночных апартаментов Клиники Капкан-Бассеттадля буйных умалишенных мисс Уиншоу — в то время семидесяти шести лет от роду и никак не более помешанной, нежели обычно, — пришло в несчастную смятенную голову, что настало самое время представить граду и миру историю всего ее достославного семейства. Перед лицом неумолимого противодействия родственников и пользуясь лишь собственными — далеко не скромными — ресурсами, она основала для этой цели доверительный фонд и прибегла к услугам „Павлин-пресс“ — обдуманно управляемого частного издательства, специализировавшегося на публикации (за небольшое вознаграждение) военных мемуаров, семейных хроник и воспоминаний малозначительных общественных деятелей. Им и была доверена задача отыскать подходящего писателя с реальным опытом и проверенными способностями: пятизначный гонорар ежегодно выплачивался бы ему в течение всего периода изысканий и сочинения книги лишь на основании отчета о проделанной работе — иными словами, „значительной части“ рукописи, которую каждый год надлежало предоставлять издателям, а те пересылали бы ее для ознакомления Табите. В том, что касалось всего остального, похоже, никаких условий не выдвигалось — ни в смысле времени, ни в смысле денег. Табите требовалась лучшая, самая тщательная, самая честная и яркая хроника, которую только можно составить. Срок сдачи всего труда целиком не обозначался.
История о том, как мне предложили эту работу, как я уже сказал, — долгая и запутанная; всему свой черед. Но едва подобное предложение поступило, я почти не сомневался, стоит ли его принимать. Перспектива регулярного дохода была чересчур соблазнительна сама по себе; к тому же, сказать по правде, я не слишком торопился начать новый роман. Поэтому расклад мне показался идеальным. Я купил квартиру в Баттерси (недвижимость в те дни была дешевле) и рьяно приступил к работе. Вдохновленный новизной предприятия, я написал первые две трети книги за пару лет, глубоко окунувшись в древнюю историю семейства Уиншоу и закрепив на бумаге все, что удалось обнаружить, с абсолютной беспристрастностью. Ибо мне с самого начала стало вполне очевидно, что я, в сущности, имею дело с семейством преступников, чье состояние и престиж покоятся на фундаменте всевозможных афер, надувательства, подлогов, краж, мошенничества, грабежей, воровства, трюкачества, подделок, шулерства, шашлей-машлей, разоров, мародерства, прикарманивания, захватов имущества и растрат. Не то чтобы деятельность семейства Уиншоу была откровенно преступна или признавалась таковой в приличном обществе, нет: насколько мне удалось установить, в истории семейства был всего один осужденный преступник. (Я имею в виду, разумеется, двоюродного дедушку Мэттью Джошуа Уиншоу, всемирно знаменитого и самого блистательного карманника и взломщика своего времени: наиболее выдающимся его достижением, о котором, наверное, нет нужды вам напоминать, был дерзкий визит в сельское поместье соперничающего семейства — Кенуэев из Бриттериджа; в составе группы из семнадцати туристов в сопровождении гида ему удалось — совершенно незамеченным — похитить напольные часы Людовика XV стоимостью несколько десятков тысяч фунтов.) Каждый пенс состояния Уиншоу — начиная с семнадцатого столетия, когда Александр Уиншоу решил заняться процветавшей тогда работорговлей и оттяпал себе довольно прибыльный кусок, — можно сказать, так или иначе был заработан бесстыдной эксплуатацией более слабых. Поэтому мне казалось, что слово „преступники“ достаточно уместно, а я сам занимаюсь полезным делом, привлекая к этим фактам внимание общественности, при этом щепетильно не выходя за рамки данного мне поручения.
Однако где-то в середине 80-х годов я осознал, что проект полностью утратил для меня свое очарование. Во-первых, скончался отец. С родителями я уже много лет не поддерживал близких отношений, но дни моего детства — спокойного, счастливого и безоблачного — натянули между нами нити симпатии и нежности, а потому физическая разлука между нами казалась несущественной. Отцу был всего шестьдесят один год, и утрата сильно на меня повлияла. Несколько месяцев я провел в Центральных графствах, где изо всех сил утешал мать, а вернувшись в Лондон к семейству Уиншоу, испытал несомненное отвращение.
В последующие два или три года я совершенно не занимался книгой, но природа моих изысканий значительно переменилась ранее. Я уже достиг финальных глав, где следовало отметить достижения тех членов семейства, которым выпало жить среди нас; именно здесь я столкнулся с весьма серьезным противодействием не только собственной совести, но и самих Уиншоу. Некоторые, как ни печально признавать, проявляли необычайную робость, отвечая на мои вопросы, и даже едва ли подобающую им скромность, когда я приглашал обсудить тонкости их блистательных карьер. Таким образом, выработался некий стереотип наших встреч: рандеву прерывались взрывами того, что можно охарактеризовать лишь словом „невежливость“. Томас Уиншоу вышнырнул меня на улицу, когда я попросил поточнее описать характер его отношения к инциденту с компанией „Вестленд геликоптерз“, который в 1986 году привел к отставке двух министров. Генри Уиншоу сделал попытку метнуть мою рукопись в камин клуба „Сердце родины“, когда обнаружил, что в ней указывается на малозначительные расхождения между той социалистической программой, на основании которой он пришел к власти, и его последующей ролью (в которой, вероятно, его главным образом и помнят) видного глашатая крайне правых сил, а превыше всего прочего — одной из ключевых фигур заговора по развалу Национальной системы здравоохранения. Порой я спрашивал себя (и по сию пору не знаю ответа), впрямь ли случайно на меня напали однажды поздно вечером на улице — всего через двое суток после нашей встречи с Марком Уиншоу, в ходе которой я пытался выманить у него — вероятно, слишком настойчиво — дополнительную информацию о его должности „координатора по сбыту“ импортно-экспортной компании „Авангард“, а также об истинных причинах его частых поездок на Ближний Восток, совпадавших по времени с самыми кровопролитными эпизодами ирано-иракской войны.