Какое надувательство!
Шрифт:
— Понимаю. — Я встал. — Патрик, я разочарован. Я и не думал, что ты — из тех редакторов, что приказывают своим авторам вставлять в книги больше секса, чтобы книги эти лучше продавались.
— Нет-нет, я не об этом. Вовсе не об этом. Я просто хочу сказать, что в жизненном опыте твоих персонажей имеется существенный аспект, не находящий выражения в книге. Ты избегаешь его. Танцуешь перед ним на задних лапках. Знай я тебя хуже, я бы решил, что ты его боишься.
— Я не собираюсь больше это выслушивать, — сказал я, направляясь к двери.
— Майкл?
Я обернулся.
— Контракт я отправлю тебе почтой сегодня вечером.
— Спасибо, — ответил я и уже совсем было вышел в коридор, но что-то меня остановило. — Ты насыпал мне в рану немного соли, знаешь ли, когда пустился
— Я знаю.
— Хорошие сцены секса всегда трудно писать.
— Я знаю.
— И все равно спасибо. — И еще одна запоздалая мысль: — Мы должны с тобой на днях пообедать, как в старые добрые времена.
— Компания больше не разрешает мне угощать авторов обедами, — ответил Патрик. — Но если ты знаешь какое-нибудь не сильно дорогое место, мы всегда можем скинуться.
Когда я выходил за дверь, он наливал себе воды.
3
Моя встреча с Патриком затянулась, и я чуть не опоздал в особняк „Тщеславие“. По дороге я надеялся где-нибудь перекусить, но времени не оставалось, пришлось довольствоваться шоколадками. Я купил какой-то новый батончик под названием „Вихрь“: спиральки чешуйчатого шоколада, облитые густой и сочной сливочной глазурью. Оказалось совсем недурно, хотя нахальства им, конечно, не занимать: назвали батончики „новыми“, а сами явно сперли концепцию „Ряби“. Тем не менее эта шоколадка казалась как-то тверже, толще и питательнее. Еще я купил пакетик „Молтизеров“, но открывать его уже не захотелось.
В „Павлин-пресс“ ноги меня несли сами, и причина может показаться довольно дурацкой. Первым сотрудником издательства, с которым я познакомился, была женщина по имени Элис Гастингс — именно она предложила мне написать книгу об Уиншоу, — и у нас, как мне показалось, немедленно установилось какое-то взаимопонимание. К тому же, следует прибавить, она была молода и очень хороша собой: возможностью и необходимостью дальнейших встреч с нею в немалой степени определялась и привлекательность всего проекта. Но случиться этому было не суждено. После первой встречи меня вверили опеке некой миссис Тонкс — откровенной и весьма приветливой даме довольно преклонных лет, которая со временем взяла на себя полную ответственность за весь мой творческий процесс. К обязанностям своим она относилась серьезно и всеми силами старалась дать мне понять, что я в надежных руках: каждое Рождество, например, отправляла мне бандероль в подарочной упаковке со своими любимыми книгами, изданными „Павлином“ за год. Таким вот образом моя библиотека украсилась литературными перлами вроде „Великих сантехников Албании“, „300 лет халитоза“, ошеломляющим исследованием преподобного Дж. У. Чечевиджа „Итак, вы считаете, что знаете о плинтусах все?“, а также поистине незабываемым мемуаром — хоть я сейчас и не могу припомнить имени автора, — озаглавленным „Жизнь в упаковке. Фрагменты автобиографии: Том IX — Пенопластовые годы“. Я ценил такую щедрость, но она едва ли могла заменить мне новые встречи с Элис. В редкие случаи самоличных визитов в издательство (раза три или четыре) я всегда подчеркнуто осведомлялся о ней. Как правило, удача отворачивалась от меня: Элис всегда выходила на обед, уезжала в отпуск или работала с автором. Но даже теперь, как это ни абсурдно, восемь лет спустя после нашей первой и единственной встречи, меня пробивало сладким томлением сексуальной ностальгии, когда я входил в здание. Мысль о том, что мне может посчастливиться хоть мельком увидеть ее или перекинуться с нею словом, прибавляла упругости моим шагам, и на кнопку вызова лифта я нажимал с весьма напыщенным взмахом.
Как бы то ни было, сегодня меня бодрила даже непритязательная деловитость миссис Тонкс: обсуждать с ней дела было несравненно легче, нежели вести переговоры с Патриком. Я почти блаженствовал. Или рассчитывал блаженствовать, пока стоял, вглядываясь в зеркало кабины и стирая с нижней губы шоколадный мазок, а лифт тем временем плавно возносил меня на девятый этаж.
Но когда миссис Тонкс вместо того, чтобы парить меня в приемной, сама поспешила навстречу, едва заслышав, что я вошел в редакцию, я почувствовал: что-то не так. Ее крепкое деловое лицо несло на себе не свойственный ему румянец, пальцами она нервно теребила крупные деревянные бусы, спускавшиеся на колышущуюся грудь.
— Мистер Оуэн, — выговорила она, не успев перевести дыхания. — Я пыталась дозвониться вам все утро, чтобы вы не ездили зря.
— Вам не удалось просмотреть рукопись? — спросил я, следуя за нею в просторный удобный кабинет, декорированный деревцами бонсай и современными абстрактными скульптурами.
— Я намеревалась прочесть ее сегодня до вашего прихода, — ответила она, усаживая меня в кресло, — однако мне не позволили обстоятельства. Фактически, у нас здесь все кувырком. Произошло нечто неслыханное. Чтобы не томить вас более, скажу: сегодня ночью нас ограбили.
Мне никогда не удается придумать, как разумно отвечать на такие заявления. На сей раз ответ мой прозвучал примерно так:
— Какой ужас. — За этой репликой последовала вторая: — Надеюсь, ничего ценного не пропало?
— Не украли совершенно ничего, — сообщила миссис Тонкс. — За исключением вашей рукописи.
Тут я заткнулся.
— Она лежала у меня в верхнем ящике стола, — продолжала она. — Судя по всему, долго искать ее вору не пришлось. Полицию пока не уведомляли: сначала мне хотелось поговорить с вами. Мистер Оуэн, имеется ли какая-то причина тому, что рукопись пропала именно сейчас — вскоре после того, как мы ее получили? Не совершили ль вы в последнее время чего-либо, что могло бы насторожить кого-то относительно того факта, что вы возобновили работу над этой книгой?
Я задумался на секунду и ответил:
— Да. — И сердито расхаживая по комнате (а сердился я только на себя), рассказал ей о газетном объявлении. — Помимо всего прочего, это должно было означать объявление войны. Закодированный вызов. И его, очевидно, кто-то принял.
— Делать этого не следовало, — сказала миссис Тонкс. — По крайней мере — давать наш адрес, предварительно с нами не посоветовавшись. В любом случае вопрос остается открытым. Украсть ее мог кто угодно.
— Не думаю, — ответил я. Подозрение стало проясняться, — Некоторые члены семейства Уиншоу уже доказали свою заинтересованность в том, чтобы воспрепятствовать выходу этой книги, и меня бы вовсе не удивило…
Миссис Тонкс меня не слушала.
— Мне кажется, следует сообщить об этом мистеру Макгэнни, — сказала она. — Пройдемте со мной, будьте добры?
Мы вышли обратно в приемную, и на несколько минут она исчезла за дверью другого кабинета, оставив меня наедине с секретаршей. Убаюканный перестуком по клавишам компьютера, я погрузился в бессвязные размышления о том, кто из Уиншоу мог стащить мою рукопись (или, вероятнее всего, кого-то для этой цели нанял). Первым кандидатом был Генри: в конце концов, он уже один раз пытался ее сжечь. Но и остальных исключать не следовало. Кто бы за этим ни стоял, вряд ли их целью было воспрепятствовать появлению книги: разумеется, злоумышленники могли предположить, что я сделаю несколько копий, поэтому, скорее всего, они собирались просто посмотреть, насколько далеко зашли мои изыскания. Я решил, что об этом голова у меня болеть пока не должна — сначала нужно раздобыть еще какие-нибудь факты. Но пришло время задать другой, более насущный вопрос.
Я подошел к столу секретарши и с напускным безразличием спросил:
— Я полагаю… мисс Гастингс сегодня уже не будет?
Секретарша скучающе глянула на меня безо всякого выражения.
— Я здесь временно, — ответила она.
В этот момент миссис Тонкс появилась из-за двери и поманила меня в кабинет. Я ни разу не встречался с мистером Макгэнни, директором издательства, а потому не знал, чего ожидать. Во-первых, мое воображение поразила роскошь его кабинета: там гордо громоздились кожаные кресла, а окно во всю стену выходило на местный парк. Что же касается самого директора, то, по моим прикидкам, ему выходило лет за пятьдесят; лицо отчетливо лошадиное — вероятно, скакуна хороших кровей, но все равно тощее и хитрое. Изъяснялся он не с грубым шотландским акцентом, как я рассчитывал, а изысканно тянул гласные — так положено англичанам, выпускникам Оксбриджа и частных школ.