Какого цвета любовь?
Шрифт:
– Я просто тебе удивляюсь: люди платят такие бабки, чтоб стать евреями, немцами или ещё кем. Ты совершенно официально записана в паспорте «гречанка», фамилия у тебя греческая, а ты ждёшь не понятно чего!
– Так к кому я туда поеду?! На вокзале спать? Кто меня приглашает?
– К кому другие едут?! Попроси этого своего знакомого, которого ты в Большом Городе видела, ну, который ОВИР ждал, пусть он тебе визу пришлёт! Приглашение или как там это называется? Пойди, поговори! Он к тебе вроде неплохо относится.
– Так он с больницы рассчитался! Он там уже не работает!
– Домой сходи!
В принципе, в том, что говорил Лёша, ничего смертельного не было. Сходить можно, естественно, к кому угодно. Там точно не побьют и не поругают. К кому угодно, только не к Владимиру Ивановичу! Эх! Лёша! Если б ты знал… Ты бы не посылал меня с такой настойчивостью туда, где бы я вообще мечтала остаться на всю жизнь…
Она долго не могла себе представить, как можно без приглашения и предупреждения заявиться к чужим людям и что-то просить. Ужасно
Адель знала, что именно ей нужно! И это было так страшно осознавать… Страшно, потому что тогда уж совсем непонятно, что она делает с Лёшей, зачем он ей, или она ему? Лёша, конечно, нравился Адель, он бы ей нравился, если бы даже выглядел в сто раз хуже, она без него скучала, но то, что она чувствовала по отношению к доктору-прозектору из городского морга, было совершенно другое! Она, к своему стыду и ужасу, окончательно и совершенно ясно поняла, что без него весь огромный свет ей не мил. Мир теряет краски, из звуков выпадают ноты. Чтобы просто, просто быть живой, ей необходимо слышать его голос. Закрывать глаза и видеть седой шаловливый чубчик, так не вяжущийся со всей аристократичной и строгой внешностью. Смотреть на острый скальпель в тонких, длинных пальцах Микеланджело, и затаивать дыхание каждый раз, когда он виртуозно погружает его в человеческое тело. Тогда сердце становится огромным, тесным и совсем не помещается в груди. Можно ещё ненадолго закрыть глаза и…
При воспоминании о том, что именно может произойти, если глаза действительно закрыть, Адель бросает в жар. Капельки пота увлажняют верхнюю губу. «Смогу ли я его ещё раз увидеть, после того, что произошло? Смогу ли общаться нормально, не синея и не заикаясь? – этот вопрос мучил её постоянно. – Только где теперь тебе с ним общаться, дорогая? Он скоро уезжает!»
«Так чего я хочу?! – в миллионный раз спрашивала она сама себя. И сама себе, до боли сдавливая виски и зажмурив глаза, миллионный раз отвечала: – Одного дня! Только одного дня! Но без любимого Лёши, без его жены и детей, без мыслей, без времени, без обязанностей, без никого! Без никого вообще! Выпасть из настоящего, очнуться в параллельном мире. Только я и он… Один раз… один день… Разве это так много? А ещё бывают любимые женщины. Женой может быть кто угодно, а любимая женщина одна».
Потом Адель долго поливала зардевшееся лицо холодной водой, тёрла лоб, разгоняя мысли. Они уходили и вновь возвращались. Единственное, что помогало безотказно – зеркало. Маленький честный друг. Безжалостное, разгонявшее все иллюзии и ставившее всё на свои места. Обычное, простое, но так похожее на кривое, зеркало.
Лёша убеждает меня, что здесь жить стало совсем невозможно, что вскоре всё станет ещё хуже. Возможно, он прав. При пустых магазинах и без еды жить можно. Даже интересно. «Доставать» там всяко разное «из-под полы» и тому подобное, но при диком произволе, который с недавних пор царит не только в Городе, но, судя по телевидению, во всей республике – жить нереально! Если раньше существовала стройная система: группировка – вожак – организация, то теперь появилась куча залётных, не признающих ни авторитетов, ни дисциплины, ни иерархии в целом. Кто-то теперь мог у Мужика свистнуть с балкона мокрые джинсы, и их бы теперь не нашли! Может, действительно, нам уехать в Грецию? Лёша, конечно, быстро сообразил, что мне могут сделать приглашение. Кого просить? Кто покидает страну в ближайшее время? Владимир Иванович! Нет, конечно, многие уезжают, но я никого не знаю. Мама и папа ухитрились сделать так, что вся греческая диаспора сама по себе, а я ни пришей, ни пристегни. Вот теперь же, когда все засобирались, может, действительно надо последовать их примеру? Лёша сказал, что и в университет будем поступать там. Действительно, сколько. можно работать санитаркой и делать вид, что ты всё ещё «абитуриентка»?! До Москвы или Ленинграда меня не отпустят, а в институты краевых центров я уже пыталась попасть! Так, может, правда сходить к Владимиру Ивановичу и попросить приглашение? И вообще он мне сам первый тогда предложил. Просто я значения этому разговору не придала. В конце концов, можно приглашение иметь и никуда не ехать! Некоторые теперь получают приглашение, делают заграничные паспорта и просто меняют рубли на доллары и прячут их в подушку, потому что рубль с каждым днём обесценивается. Плюс ко всему: я хочу увидеть его в последний разочек перед отъездом! А вдруг он правда уедет?! – говорила она сама себе, и опять краснела, потела, потому что на самом деле грезила наяву, как он выйдет её провожать и… и по-настоящему долго-долго поцелует. Потом пусть едет! Пусть уезжает в свою грецию! Теперь я тоже хочу в Грецию! Нет… Я не в Грецию хочу, я хочу быть там, где ты! Мы, скорее всего, никогда больше и не увидимся, но я буду жить, засыпая и просыпаясь с надеждой. Я буду знать, что ты где-то рядом, что мы можем случайно встретиться на набережной около Белой башни, или на улице Святого Дмитрия… Там есть такие! Я сама видела эти названия в путеводителе на русском языке для туристов. Ты не пройдёшь мимо, хотя бы потому, что два раза меня спас, ты – единственный на всём свете, который понимает больше, когда рядом молчат! Ты пригласишь меня на кофе и мы с тобой сядем за один столик в маленькой уютной кафешке. Мы будем смеяться разным глупостям, и я размотаю с шеи и отдам тебе, наконец, твой белый, пахнущий сигаретами шарф!
«Я могу его увидеть ещё раз! – Адель внезапно поняла, что всё, что она делала до этой секунды, все усилия, которые она прикладывала, боясь признаться даже самой себе в этой дикой правде, глупы и не нужны! Случилось то, что не должно было случиться. Это называется – втюрилась по самую маковку! Стыдоба, но никуда от этого не деться! – Завтра я пойду к нему, – наконец решила она, – и попрошу, очень попрошу, чтоб он мне и Лёше выслал приглашение. Я – гречанка, и раз уж приподняли железный занавес, может, выпустят из страны, тем более, на учёбу?»
Вопрос, что скажут по этому поводу мама и папа, у Адель почему-то даже не вставал. Ей не было интересно, что они скажут, хотя Сёма с Лифтом перестали отвлекать их внимание от Адельки. Они уже давно жили на съёмной квартире.
Мама так и не смогла оценить выбор сына. Мама вообще не предполагала, что Семён будет выбирать. Она когда вспоминала о неопределённой будущей невестке, говорила так: «Ну-у-у, вот это кольцо ей на палец одену…». Аллочка сразу поняла, что ей тут светит. Она не намерена была терпеть на себе испепеляющие взгляды мамы ещё в бытность Сёмину дома, и уж тем более, когда его забрали в армию. Как только Сёма отбыл защищать границы нашей доблестной Родины, сама ушла на съёмную квартиру, прихватив с собой мамину знаменитую коробочку с золотыми побрякушками, которые мама так любила доставать и перебирать:
Это колечко, Аделаида, если будешь слушаться, я тебе подарю, когда вырастешь. Это – невестке…
Невестка совершенно справедливо решила компенсировать себе психологические травмы, грубо нанесённые ей свекровью во время их проживания под одной крышей и поэтому прихватила с собой всё содержимое коробочки, так сказать, с процентами.
Друзья семьи помогали Аллочке чем могли. Один самый сердобольный и неплохо обеспеченный лучше всех скрашивал её горькое одиночество. Рассказывали даже, что Сёма из армии сперва приехал не домой к любимой маме, а к своей «малышке». «Малышка» не была предупреждена и страшно растерялась, лепетала в замешательстве разные слова типа «надо телеграммами предупреждать о своих приездах», но ничего страшного не произошло, потому что «друг» был худеньким и вполне поместился под кровать. Аллочка на радостях поставила блины и погнала Сёму мыться. Именно тогда «друг», натягивая на ходу трусы, и сиганул в окно. Аллочка громко стучала кастрюлями на кухне. Умная Маркиза приветливо махала хвостом старому знакомому, и сладко зевнула, издав зубами лязг, как если б ловила блох…
Услышав эту историю, Адель с грустью вспомнила старый анекдот про то, как муж, вернувшись домой, застал свою довольно уродливую жену в крепких объятиях соседа и пригласил его на балкон покурить. «Ладно, я муж и обязан исполнять супружеский долг, – сказал он, глубоко затягиваясь дымом, – ну, а тебя что заставило?!»
Через месяц уговоров и бесед самой с собой, ясным субботним утром Адель отправилась к Владимиру Ивановичу домой. Тщательно утрамбовав в кармане адрес, выписанный из телефонного справочника, она натянула на себя старую Сёмину ветровку, ей казалось, что спортивный стиль ей идёт. Зачем было адрес выписывать? Она сфотографировала и запомнила на всю жизнь и номер телефона, и название улицы с номером дома, и сальные пятна на пожелтевшей странице справочника.
Ехать было недалеко, но очень неудобно. В эту часть Города ходил единственный троллейбус, и шёл он по кольцевой. Адель это точно знала, потому что, когда в Городе открыли троллейбусную линию, они с Олькой и Иркой в оранжевых бриджах удрали с уроков и поехали кататься. В этот же день папа случайно шёл мимо и заявился в школу во внеурочное время, и вовсе не во вторник, как полагалось. Ну, естественно, всё тут же и открылось. Поэтому Адель очень хорошо помнила и Ольку с булкой, счастливо жующую и поглядывающую в окно, и свистящий в воздухе кизиловый прут, и маршрут новенького троллейбуса.