Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
Дарья Афанасьевна с волнением прошлась по полу, крытому коричневым линолеумом. Когда-то она мыла его, содержа в чистоте. Сейчас Дарья Афанасьевна заметила светлую полосу, пролегшую на линолеуме, которой раньше не было. Нетрудно было догадаться, что эта полоса вытерта подметками Ивана Даниловича, часами шагающего тут в уединении из угла в угол.
Ветеринар сказал, словно оправдываясь:
— Вот работаю потихоньку, занимаюсь опытами, ищу и… не нахожу. Понимаете, чем больше проделываю опытов, тем больше убеждаюсь, что неживая природа способна порождать жизнь. Больше того, все эти камни и минералы, — он ткнул указательным пальцем в сторону стола, — были когда-то живыми организмами. Ну, песок, нефть, все это понятно, но даже простой булыжник и тот…
— Сказать можно все что угодно, а вот доказать… — проговорил Александр Иванович.
Ветеринар горестно улыбнулся:
— Понимаю, понимаю. Вот я как раз по вечерам, в свободное от учения время, занимаюсь поисками этих чертовых доказательств. Путем бесчисленных опытов я пришел, даже страшно говорить об этом, к потрясающему выводу: в определенных условиях микробы способны превращаться в кристаллы, а кристаллы, в свою очередь, в микробы! — Ветеринар выговорил все это одним дыханием и, обессиленный, умолк, всматриваясь в лица своих собеседников, желая угадать, как отнеслись они к его зыбкому и непроверенному открытию.
Мимо палисадника, задевая за ветви кустов, вновь пробежала ватага ребят.
— Эй, Пятисотский, сдавайся, ты со всех сторон окружен милицией! — визгливо крикнул мальчишка.
— Пятисотский никогда не сдается…
Топот босых ног и голоса стали удаляться и вскоре совсем затихли.
— Бандита Пятисотского давно расстреляли чекисты, а дети все еще играют в него, — сказал ветеринар и вдруг засуетился, забегал по кабинету. — Вы у меня в гостях, чем же вас угощать?
Он проворно зажег спиртовку, поставил на нее синий эмалированный чайник, достал из шкафчика кружку, две мензурки, кулечек с сахаром и, переложив со стола книги на пол, застлал его газетой, как скатертью.
— Полагалось бы угостить водкой, но ни водки, ни спирта нет ни грамма. Да и пью я теперь мало, здоровье не дозволяет.
Чайник быстро вскипел, и ветеринар ловко, как женщина, разлил кипяток в посуду.
— Я полагаю, что природу не стоит делить, как яблоко, на две искусственные половины — органическую и неорганическую. В мире существует только одна-единственная природа, и все, что мы встречаем и видим, порождено жизнью. Все, все, и камни тоже. — Он зачерпнул ладонью горсть холодных камней. — Трудно себе представить, чтобы что-то возникло само по себе, из ничего, без рождения. — Иван Данилович закрыл глаза и говорил не своим голосом, напряженно и патетично. — Я много времени провожу за микроскопом, люблю этот прибор и убедился, что изменчивость микробов является результатом их приспособления к изменившимся условиям внешней среды. Все так называемые дезинфекторы — кислоты, щелочи, формалин, адская жара — не способны, не могут убить микробов полностью и окончательно, они только изменяют патогенные свойства. — Ветеринар тер лоб и говорил теперь торопливо, как в бреду: — Убитые на первый взгляд микробы при соответствующих условиях могут ожить и вызвать в человеке или животном болезнь. Мне вот в этой кустарной лаборатории удалось выделить живых микробов, считавшихся убитыми, из химических вакцин, из лечебно-профилактических сывороток, считавшихся стерильными препаратами, тоже удалось. Вот здесь все это я записал. — Ветеринар схватил кипу бумаг и потряс ею над головой; несколько листков упало на пол.
Дарья Афанасьевна быстро подняла листки и, подув на них, бережно, как деньги, положила на стол.
— Ты говорил об этом с учеными, объяснял, чего хочешь, показывал свои записи профессорам в институте? — спросил Александр Иванович, пораженный всем, что услышал.
— Покажи им, а они сразу же сбондят, припишут себе чужое изобретение, — сказала Дарья Афанасьевна. — Я этих царевых ученых знаю.
— Показывал ли? Конечно показывал, открыто, ничего не тая. Но все они смотрели на меня свысока, снисходительно, будто на дурачка. И, как сговорились между собой, твердят одно и то же, что все это бред и чепуха. С такими учеными каши не сваришь. — Ветеринар говорил с раздражением, треща сухими пальцами. — Только один военком в институте заинтересовался мной. А я все размышляю о механике иммунитета, все присматриваюсь к работам заграничных ученых: Пастера, Эрлиха, Коха. И если хочешь знать, не во всем я с ними согласен.
— Мне трудно судить, прав ты или неправ. Все, о чем ты здесь говорил, для меня — темный лес. Но я люблю людей, которые ищут. Пусть они ничего не найдут, но они все-таки ищут! А поиски нового — это самое главное в человеческой деятельности, — сказал Иванов, отставляя пустую кружку и с уважением оглядывая кабинет и лежащие повсюду книги.
Как здорово встряхнула революция полуграмотного пьяницу-ветеринара! А впрочем, чему удивляться? Разве его самого не изменила новая жизнь? Разве она не изменила к лучшему Дашу и всех обитателей казармы на утилизационном заводе?
— Ну, что ж, Иван Данилович, нам пора домой. — Дарья Афанасьевна поднялась со стула. — Если желаете, мы с Шурой проводим вас до дому, ведь нам по дороге.
Ветеринар быстро собрался, погасил свет, запер кабинет, ключ сунул под камень, куда его прятали еще до революции, когда Иванов работал на утилизационном заводе.
Втроем они вышли на Золотой шлях, залитый мягким лунным светом. На противоположной стороне улицы, у лавки Светличного, на скамейке сидели двое. Дарья Афанасьевна присмотрелась, узнала лавочника и Ванду. Она поморщилась, не окликнула их, не желая встречаться с бывшей подругой. Заспешила по тропинке.
Ветеринар продолжал говорить Иванову:
— Эти мысли появились у меня еще в детстве. Я думаю: есть дерево мертвое и есть живое. Как-то я наблюдал, как рубят лес. И вот тогда еще задумался — растет живое дерево и вдруг становится мертвым. Где же та невидимая черта, которая отделяет жизнь от смерти? Если ты заметил, у меня штакетник покрыт листьями. Это я рублю лозу и втыкаю ее в землю, и, знаешь, она принимается, без корней пускает листья. Но только до девятого дня. Все восемь дней после того, как ее срубили, мертвые, казалось бы, ветки живут, а через девять, хоть плачь, — умерли.
Иван Данилович говорил непрерывно, но, заметив, что его плохо слушают, переменил тему, стал говорить о своих детях: хвалил Шурочку, несшую на своих плечах все заботы по дому, не мог нарадоваться на Ваню, из которого, по всему видно, выйдет толк. Он зарабатывает уже больше отца.
Дарья Афанасьевна слушала внимательно. Она была уверена, что рано или поздно их Лука женится на Шурочке.
Она даже не удивилась, когда увидела их обоих у ворот Городского двора.
— Ну, что ж, спокойной ночи, — сказал Лука ветеринару, собираясь уходить с родными. — Завтра свадьба.
— Это чья же? — спросила Дарья Афанасьевна.
— Коля Коробкин женится на Чернавке.
И вот наступило воскресенье — день свадьбы.
Лука с Ваней вошли в большой дом Коробкиных, когда молодые уже вернулись из-под венца.
Николай и Чернавка, украшенная флердоранжем, приняли поздравления своих опоздавших друзей. Ваня сразу заметил, что оба они расстроены и каждый навязчиво думает о чем-то своем.
«Наверное, Чернавка раскаивается, что согласилась венчаться в церкви, и теперь боится, как бы ее не выгнали из комсомола», — подумал Ваня, пожимая холодную, как лед, руку Чернавки.