Какой простор! Книга вторая: Бытие

Борзенко Сергей Александрович

Карета «скорой помощи» не заставила себя ждать, и вскоре пара взмыленных коней храпела у ворот кладбища. Но было поздно: Николай Коробкин был мертв, тело его остывало быстро, как земля после заката солнца.

…Писатель Кадигроб гулял по безлюдной липовой аллее городского парка в Харькове. Это было его любимое место. Здесь, в одиночестве, он обдумывал свои рассказы, приводил в гармонию противоречивые чувства, раздваивавшие его душу. Великое это дело — размышления, никто и никогда не узнает, о чем ты думаешь, что тайно любишь, что ненавидишь.

Два ряда старых деревьев переплетали наверху свои ветви, создавая

тенистый, прохладный коридор.

С полей, вплотную подходивших к парку, дул свежий ветер, шевелил густой листвой, успокаивал, настраивал душу на мирный лад.

Кадигроб присел на почерневшую от времени скамью, сплошь покрытую девичьими именами, написанными самым стойким пером — ножом, и, закрыв веки, погрузился в бездумье.

В траве что-то зашелестело, словно пробежал дикий зверек. Кадигроб открыл глаза. Ветер подкатил к его ногам скомканную газету. Он увидел начальные буквы заголовка «Чарус…».

Это была газета его родного города, там он жил, учился в гимназии, впервые полюбил. Девушку звали Ангелиной Томенко. Где она теперь? Он ни разу не попытался отыскать ее, послать ей свою книгу, написать письмо. А ведь он хорошо помнил ее адрес: Журавлевская улица, 22.

Кадигроб поднял газету, расправил лист. В газете была опубликована статья начальника горкоммунхоза Марьяжного. Он писал, что в городе заканчивается прокладка канализации, увеличивается на десять километров сеть водопровода, проложены новые трамвайные линии на Холодную гору и Новоселовку, начато строительство театра на Конной площади.

Кадигроб прочитал статью и почувствовал, как теплая волна радости прокатилась по всему телу. Все делалось для блага людей, и цифры в статье были живые, в них текла питьевая вода и струился электрический ток.

На литературной странице в глаза бросилась заметка критика Романовского под названием: «Пригоже ли слесарю заниматься лирикой?»

Критик сообщал, что в редакцию к ним частенько заходит голубоглазый паренек, по профессии слесарь, и приносит задушевные лирические стихи. Фамилия поэта не была названа, но Кадигроб подумал, что этот паренек, вероятно, сын ветеринара Ваня Аксенов. Не так давно он с интересом прочел его очерк о городских катакомбах, а еще раньше видел в альбоме Али Томенко его смелые по форме, музыкальные стихи.

На последней странице газеты, в рубрике «Происшествия», Кадигроб прочел о самоубийстве Николая Коробкина. Несколько бесстрастных слов, набранных мелким шрифтом, заставили его поежиться от холодка, который он почувствовал в сердце.

Он хорошо помнил Николая. Когда-то они вместе ухаживали за красавицей Алей Томенко и даже, помнится, были соперниками. Николай жил беспечно, в прекрасной квартире отца, у него водились карманные деньги, он был завсегдатаем скачек и шлялся по бильярдным.

Что же произошло? Почему парень, который никогда не думал о куске хлеба, вдруг лишил себя жизни? Колька далеко не Вертер. Несомненно, это самоубийство на политической почве. Человек зашел в тупик, в который загнала его эпоха. Что же он сделал над собой: повесился, застрелился, принял яд, утопился в Кабештовском пруду, перерезал вены или вонзил себе в сердце кинжал? Об этом газета не сообщала ни слова. А могло быть и так: Колька взобрался на колокольню Благовещенского собора и ринулся вниз. Пожалуй, такая картинная смерть больше всего отвечает характеру молодого Коробкина.

Ему нужны были зрители, нужна была толпа. Умереть в одиночку — это не для него.

Раздумывая над судьбой Николая, Кадигроб

вдруг отчетливо представил себе, что рано или поздно он тоже покончит с собой; его тоже точит червь сомнения: надо ли, стоит ли жить? Исподволь, каждый день этот червь подтачивает его волю.

Мысль о самоубийстве не раз приходила ему в голову. Да и есть ли на свете такой человек, который хоть раз в жизни не думал об этом?

Кадигроб вновь перечитал бесстрастные слова заметки. Коробкин не заслужил некролога, а сам, наверное, одержимый зудом карьеризма, с удовольствием читал некрологи, печатавшиеся в газетах, эти своеобразные путеводители продвижения в жизни.

Взволнованный Кадигроб поднялся со скамьи, пошел по пустынной аллее, нервно обламывая душистые ветви.

Светило солнце. Наступила пора, когда зацветают липы и к ним прилетают первые пчелы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь плотную листву, набрасывали на землю световую сетку, похожую на пятнистую шкуру леопарда, и человек шел по этой красивой земле, как по ковру. Неожиданно, словно вспышка молнии, его осенила мысль: не написать ли роман о сломанной жизни этого непокорного мальчишки?

Кадигроб тайно поедет в Чарусу, соберет сведения о жизни и смерти Николая и напишет о нем взволнованную и правдивую книгу. Он даст этому произведению краткое, броское и притягательное название: «Самоубийца».

Насилие человека над собой всегда связано с тайной, а люди любопытны, и каждому захочется приоткрыть покров чужой тайны. Книга о самоубийце будет иметь успех.

Он передаст в этом творении все, что передумал о жизни и смерти человека, что волновало его в пулеметной атаке, когда он, задыхаясь от едкого конского пота, слившись с «максимом», вылетал на тачанке навстречу красным; и то, что заставило его выжить, в последнюю минуту обмануть смерть и затем долгие годы маскироваться, прятаться от зорких людских глаз. Он напишет реквием Коробкину, но это будет его собственная исповедь, ибо писатель всегда пишет лишь о себе, наделяя собственными мыслями и переживаниями своих героев. Князь Андрей, и Левин, и Вронский, и Позднышев — это все один и тот же человек — Лев Толстой!

Кадигроб был убежден в этом. Он полной грудью вдохнул воздух, наполненный запахом липового цветенья.

Навстречу шла молодая пара, видимая издалека. Высокий юноша, охватив стан золотоволосой, голубоглазой девушки, очень похожей на Алю Томенко, весело смеялся, показывая крепкие зубы.

Молодые люди торопливо прошли мимо, не обратив никакого внимания на Кадигроба, словно его и не было на их пути, а пройдя мимо, замедлили шаги и звучно поцеловались за его спиной.

И Кадигроб подумал: может быть, не стоит тратить время на роман «Самоубийца», а лучше написать книгу лирических стихов и назвать ее «Ветер и поцелуи». Но тут же эта мысль увяла. Для такой книги у него не хватит ни свежести чувств, ни таланта, ни желания.

Мысль о стихах пришла из другого, далекого и чужого для него мира. Такие мысли порой тревожили его воображение, но он всегда бестрепетно отбрасывал их прочь. Нет, он напишет роман, который давно уже задумал, и вложит в него весь яд, накопившийся в душе за долгие годы притворства, двуличия и страха разоблачения. Он чувствовал себя разбитым, на душе было скверно. Позади — долгая и безуспешная борьба, и он не видел ей конца, этой борьбе, истощившей его сердце и разум.

«Я, как пчела, ужалю и умру!» — подумал Кадигроб. И чтобы не забыть понравившуюся фразу, записал ее в блокнот, с которым никогда не расставался.