Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
— Наши катакомбы чем-то напоминают пещеры Киево-Печерской лавры, — задумчиво сказала Чернавка.
Так говорил и Кузинча, с которым Ваня, замирая от возбуждения, бродил по пыльным подземным ходам заброшенного кирпичного завода Ващенко.
Вспомнив о Кузинче, он подумал, что не худо бы посоветоваться с ним, как быть, как одолеть неприятности, гамузом навалившиеся на него. Кузинча умный мальчишка, у него уже немалый жизненный опыт. Но где сейчас Кузинча, что делает? После поступления в фабзавуч он не виделся с ним.
Миновали еще несколько запутанных ходов.
— Ты, может, есть хочешь? — спросила Чернавка. — Я припасла на утро бутерброд. На, жуй, — достав из кармана сверточек, она развернула газету и подала Ване круто посоленный кусок черствого хлеба.
— Ты-то как сюда попала? Каким ветром тебя занесло? — спросил Ваня, вонзая в хлеб крепкие зубы.
— А как все. Народ глуп: все в кучу лезут, — неохотно ответила Чернавка. — А ты тоже любопытствуешь, — она не по-доброму засмеялась, — будто кавалер. Каждый норовит залезть к тебе в душу прямо с сапожищами, всякий допытывается: как, да почему, да по какой причине стала юбочки носить «некогда мужчине».
— Перестань! Противно слушать. Я тебя как человека спрашиваю, и ты мне как человеку отвечай. Ненавижу я их, этих твоих клиентов!
— Как попала? Очень просто — как все, не от хорошей жизни. Отца деникинцы под Курском застрелили, мать от тифа в прошлом году померла. Вот я и осталась старшей над семью братишками и сестренками. Работать негде, жить негде, а детей кормить надо. Ну и приходится шататься по Фонарному переулку взад-вперед и с дозволу Полундры ночевать в катакомбах. За это плачу ему. Многие дорожки приводят сюда: болезнь, несчастный случай, смерть кормильца.
— Кто он такой, этот Полундра, что все его боятся? — спросил Ваня, все больше и больше проникаясь к нему ненавистью.
— Сволочь он, контра, вот кто он такой. Советской власти зараз не до стариков немощных да беспризорной ребятни. Приюты и богадельни на замках — нет топлива. Вот он и пользуется моментом, захватил со своей бандой катакомбы и облагает всех бездомных налогом. Тут у нас есть одна, Лаурой зовут. Так она из двух чулков связала петлю, набросила ее на железный брус — может, ты обратил на него внимание в опочивальне Полундры, — да и повисла. Ее Полундра чуть теплой снял, приласкал тогда, она и растаяла, доверилась ему.
— Ты знаешь, он мне предложил остаться у него… Меня судить хотят, — признался Ваня.
— Судья — что плотник: что захочет, то и вырубит. Тут многие прячутся и от суда, и от милиции, и от чекистов. Место тут надежное, год с огнем ищи — не сыщешь.
Ход сузился, стал ниже, пришлось согнуться, чтобы не ушибить голову. Ваня устал, попросил:
— Давай отдохнем.
— За поворотом будет пещера. Там и прикорнем.
Они наткнулись на ворох тряпья, под которым зашевелилось что-то живое. Чернавка чиркнула спичкой, осветила грязное, жалкое личико девочки лет семи. Девочка в изнеможении прислонилась к мокрой стене и, чтобы обмануть голод, сосала оловянную пуговицу, пришитую к ее грязной, не по росту большой кацавейке, которая прикрывала все ее голое тельце с головы до пят.
— Вот и еще беда горькая, — жалостливо сказала Чернавка.
Саженей через сто проход выровнялся, снова можно было идти во весь рост. В темноте Ваня наступил на кого-то, попятился.
— Осторожней топчися, скотина! — благим матом завопил женский голос. — А то живо собью с копыт!
Помогая друг другу, перебрались через кучу спящих тел и пошли дальше.
Снова набрели на берлогу, битком набитую людьми, источавшими острый запах давно не мытых тел. Они спали на покатом полу впритык, прижатые друг к другу, как сельди в бочке. У входа, с хворостиной в ручонке, бодрствовал малолетний заморыш.
— Ты почему не спишь? — спросил его Ваня.
— Я дежурный. Люди спят, а я отгоняю крыс. Вчера одна тетя нажевала хлеба в соску, дала своему младенцу, а сама ушла на работу. Крысы сожрали соску, а мальчику обгрызли и губы, и нос, и уши! Хороший такой мальчик, я его знаю, он и родился тут. Когда он вырастет, как жить будет без ушей и носа?
Прошли дальше и увидели старуху крестьянку. Она спала сидя, уткнув седую голову в острые колени; пальцы ее, словно корни дерева, вцепились в землю. Где-то в боковом ходе истошно закричал человек, его, наверное, душил кошмар.
— Что же ты дома не ночуешь? — спросил Ваня, чувствуя на своей шее теплое дыхание девушки.
— Дома? — Чернавка захохотала. — Мой дом хуже могилы — семь аршин в длину, пять в высоту и пять в ширину. И ютятся в нем семеро детей мал мала меньше, да еще тетка-инвалид. Было у нас два фикуса в горшках, да не выдержали, зачахли без воздуха. Город разрушен, угол для спанья найти труднее, чем кусок хлеба. Все наше семейство клеит спичечные коробки, но разве коробками прокормишь такую ораву? Вот я и страдаю, одна за всех. Все, что выручу, отдаю им на хлеб. Так что ты меня не осуждай.
— Я и не осуждаю, — сказал взволнованный Ваня. — Ты Сонечку Мармеладову знаешь?
— Нет, впервые слышу, откуда мне ее знать, а впрочем, много их тут таких.
— Я тебя познакомлю с нею, чудесная девушка, такая, как ты.
— Таких, как я, больше нет. Я в своем роде единственная, ты этого не забывай.
— Только вот что скажу, у меня идея появилась… Надо тебе бежать отсюда. И чем скорее, тем лучше. А то пропадешь пропадом, навсегда жизнь свою загубишь.
— Куда убежишь, когда война все порушила и разорила? Люди гибнут как осенние мухи.
— Куда, куда? — Ваня и сам не знал куда. И вдруг пришла верная мысль, словно молния вспыхнула в мозгу. — Ну хотя бы к нам, в фабзавуч!.. Я ведь фабзавучник. Советской республике требуются молодые рабочие. У нас и паек дают, правда ученический, и зарплату. Как-нибудь протянешь на первых порах.
— Скорей ноги протяну… Да и не примут меня, кругом безработица. На бирже труда зарегистрировано тридцать тысяч безработных, и все квалифицированные рабочие. Красную Армию демобилизуют. Я уж думала, нет, мне отсюда не выкарабкаться. А место гиблое. Темнота, тяжкий воздух, зловоние. Многие подумывают, не покончить бы с собой, да все оттягивают, надеются на что-то. Одним словом, трясина, или, как говорил мне однажды один чиновник, — клоака.