Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
— Море переплыли, да в луже утонули!
Не успев расстрелять до конца первую ленту, отец Пафнутий изумленно, по-детски, вскрикнул и грузно повалился на пол, на раскрытые холодные цинки с патронами.
Кусая побледневшие губы, Назар Гаврилович оттащил дружка в сторону. При помощи угрюмого матроса с угреватым лицом он положил отца Пафнутия на шелковый диван, расписанный нежными цветочками. Рана в груди уже успела пропитать кровью матросскую робу с чужого плеча.
— Пить!
Матрос отвинтил крышку фляги, влил в рот раненому несколько
— Умираю я, — тихо застонал отец Пафнутий, — богом прошу тебя, Назар Гаврилович…
— Ну что, что ты просишь? — Федорец наклонился над ним, боясь не расслышать предсмертной просьбы умирающего, его завещания детям, жене, любовнице.
— Доверь мне… — отец Пафнутий собрался с последними силами. — Кто стрелял тогда в Куприеве… в учительницу…
Столь неожиданный вопрос удивил старика, давно разучившегося удивляться.
— Степка стрелял, зятек мой, помнишь его? Он у красных зараз в великих начальниках ходит. Ну, порешил тряхнуть старинкой, прикатил на тройке до тестя, а сам знаешь, что вышло.
— Спасибо… Назар… Гаврилович… теперь и помирать можно. Есть, значит, еще люди нашего племени. — И отец Пафнутий тихо запел: — Со святыми упокой!
В комнату ворвался резкий холодный ветер: за их спинами открылась дверь.
— Сдавайтесь! Руки вверх! — сердито приказали с порога.
Федорец обернулся на властный крик и, помертвев, сразу узнал механика Иванова. Красноармейцы, вбежавшие вместе с механиком, наставили на Федорца черные зрачки винтовочных дул.
— Вот и довелось снова нам свидеться, — устало промолвил Александр Иванович.
— Столкнулись мы с тобой, да неудачно для меня… — с ненавистью проговорил Федорец. И спросил ядовито: — Как там богоданная супружница ваша Дашка поживает?
— А почему это вас интересует? — насторожился Иванов.
— К слову згадал. След этот, — и кулак показал на овальный синеватый шрам на щеке, — от ихних зубок будет, ее змеиный поцелунок. Протаврила меня в свое времечко в Фонарном проулке. Так что мы с нею тоже этим самым цацкались.
Механик в бешенстве поднял кулак, но призвал на помощь все свое самообладание, сдержался. Сказал в сердцах:
— Как жил на свете, мы это видели, а как помирать станешь — увидим.
— Грозишься убить? Убивай. Мне все одно, — с безразличием сознался кулак. Он уже давно убедился, что жизнь человеческая недорого стоит.
Вышли на улицу. Там собралась большая группа пленных. Из карманов Илька красноармеец, искавший оружие, вынул изящные дамские штанишки, обшитые дорогими кружевами. Увидев их, старик Федорец понял, как сын его изголодался по своей Христе, ведь штанишки добывались для нее.
К пленным конвоирами приставили красноармейцев-китайцев. Федорец, подавленный смешанным чувством стыда и горя, посмотрел на них, с ненавистью сказал:
— Придет еще час, колы классовая борьба сменится боротьбой рас. Желтая раса окрепнет, наберется сил и цокнется с белой расой. Вот тоди люды всерьез разделятся
Красноармеец-китаец подтолкнул Федорца прикладом винтовки:.
— Ну, ты ходи, ходи в тюрьма.
Назар Гаврилович пошел свободным, независимым шагом, словно шел к праздничному столу и сопровождали его гости, а не конвоиры.
Перед тем как войти в железные ворота тюрьмы, он обернулся. На небе, забинтованном марлей облаков, кровоточило пятно заходящего солнца.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Полувоенная дисциплина, введенная в фабзавуче, вскоре стала тяготить Ваню Аксенова, привыкшего распоряжаться собой по собственному усмотрению. Мало того, что приходилось вставать до света, нужно было во всем потрафлять Рожкову, а молодой мастер оказался недалеким, привередливым, самовлюбленным человеком.
Откуда-то Рожков узнал, что Аксенов — сын ветеринарного фельдшера, стало быть, интеллигент, примазавшийся к рабочему классу. Он невзлюбил независимого мальчика с озорными глазами и старался всячески унизить его, показывая свою власть.
Минуты отдыха за рабочим местом все больше сокращались. Теперь ребята совали деревяшкой в клетке и били молотком по получасу подряд, а отдыхали лишь пять минут. Постепенно тело привыкло к однообразным движениям и уж не ныло так, как вначале. Время побежало быстрей. Приближался долгожданный день, когда ученикам выдадут настоящие напильники и они станут пилить не дерево, а металл. Это ведь куда интереснее и полезней. Все было бы хорошо, если б не частые придирки Рожкова, изводившие ребят.
— Аксенов, перестань сутулиться! — режущим голосом кричал мастер с противоположного края помещения. Мальчик вздрагивал, как под ударом, и выпрямлял туловище.
— Ак-ксенов! — наливаясь кровью, кричал Рожков через пять минут. — Разговорчики!
Казалось, он не сводит с мальчика глаз.
В конце концов Ваня не выдержал, сочинил злую эпиграмму на мастера и отдал ее редактору стенной газеты Саньке Дедушкину.
Дедушкин отказался публиковать эпиграмму и, подлизываясь к начальству, тайком показал ее Рожкову.
— Значит, мало того, что плохо учится, а еще нарушает дисциплину, Демьяна Бедного из себя корчит, — прошипел возмущенный Рожков. — Хорошо, ты меня еще попомнишь, баснописец!
Как-то после звонка Ваня стремглав бросился вверх по лестнице. По дороге его на минуту задержал директор Гасинский.
Ваня вошел в мастерскую следом за Рожковым, тот оглянулся и, гася ехидную улыбочку, сказал приторным голосом:
— Аксенов, выйди из мастерской…
— Почему? — удивился мальчик, пожимая плечами.