Кама с утрА. Картинки к Фрейду
Шрифт:
Проституткой я была не с рождения. Всё как раз наоборот. Родилась я в приличной семье в самом центре Москвы. В сталинке с высокими потолками и дежурными милиционерами у входа. Мой дед выслужил эту квартиру много лет назад, ещё при жизни самого отца народов. В ней выросла моя мама. Потом вот и я.
В нашей семье всё складывалось, как нельзя лучше. Никого не репрессировали. Не посадили. Мои бабки и деды умерли в своих кроватях от старости. Первой, на ком «отыгралась» судьба за все счастливо прожившие предыдущие поколения, была моя мама. На ней закончились хорошие времена нашей семьи. Словно кто-то сглазил или
Несчастья начались, когда моя мама влюбилась не в того. Так говорили, во всяком случае, у нас дома. Когда я была совсем крохой, слышала разговоры взрослых на кухне, буквально въевшиеся в мою память навсегда. Я сидела на высоком деревянном стульчике, сделанном специально для маленьких детей, и послушно открывала рот, давая возможность сунуть в него ложку с кашей. Мама кормила и одновременно с этим жаловалась бабушке на непутёвого Генку, моего отца.
— Опять припёрся за полночь. Вонял, как будто из парфюмерного…. — рассказывала мама, не сводя глаз с моего открытого рта. — Говорит, к совещанию готовился. Ага. Знаю я его совещания… Каждый день одно и тоже… хоть бы придумал что-нибудь, так нет…
Мама говорила и говорила. А бабушка молчала, перебирая какую-то крупу. Потом не выдержала и, тяжело вздохнув, подвела черту:
— Что делать? Сама виновата… кто тебя за него замуж гнал?
Все эти разговоры заканчивались одним и тем же. В конце концов, мама начинала плакать. Ей было обидно, что она такая дура, сама себе нажила проблемы. Особенно сильно она рыдала, когда бабуля, видимо, для пущей наглядности описывала прелести несостоявшейся жизни с каким-то Григорием Семёновичем, сидящим в Минюсте.
— Проморгала, — назидательно говорила бабушка, с укором глядя на дочь, — вот, где был жених, так жених. И папа советовал. А ты… Геночка то, Геночка это, тьфу на твоего Геночку, — смачно сплёвывала бабушка в сторону, чем выражала наивысшую степень презрения к моему отцу.
На маму это производило впечатление, и она с тихих стонов и хныканья переходила на тональность выше, начиная заходиться громким плачем в голос. Видимо, она осознавала свою ошибку и понимала, где бы могла сейчас жить, если бы послушалась родителей.
Подобные разговоры с криками и плачем продолжались всё мое несознательное детство без перерывов и пауз. Мне кажется, что я помнила их наизусть. Хотя мама позже уверяла, что я по причине младенческого возраста вряд ли могла понять или, тем более, запомнить их. Может, мама права… но мне казалось, что я уже при своём рождении слышала мамины сетования на идиота-Генку.
Но, кроме того, что моя мама неудачно выскочила замуж, она сделала ещё одну ужасную вещь. Она умерла, когда мне было десять лет. Однажды, сильно разозлившись на папу, она здорово напилась и ушла из дома. Мама шла и шла по пустынному городу, не помня, что делает. Улицы, от слёз и выпитого спиртного, расплывались в маминых глазах. Она вышла на проезжую часть… и не заметила, как навстречу вынесся грузовик, спешащий скорее вернуться домой. Водитель, мчавшийся по пустой ночной улице, не ожидал, что в такой час на его пути окажется женщина.
— Убийца, гад, дерьмо поганое, — хрипела бабушка, упав на свежую могилку, засыпанную цветами, не обращая внимания на пришедших проводить в последний путь маминых подруг, соседку тётю Зину и других знакомых.
Папа стоял рядом. Он поник и не обращал внимания на взбесившуюся старуху, как он назвал её в разговоре со своим дружком дядькой Женей. Бабушка и, впрямь, казалась мне в тот момент сумасшедшей и очень постаревшей. До маминой смерти она не казалась старухой, но после горя, случившегося с дочерью, сильно сдала и действительно превратилась в бабу Ягу, как её за глаза стал называть мой папа.
Бабушка согнулась чуть ни пополам, будто ей перебили позвоночник. Голова побелела, а руки дрожали так сильно, что она не могла удержать даже чайной ложки, чтобы насыпать сахара в чай. Сахар рассыпался по столу, но бабушка не попадала в чашку. Вскоре после маминых похорон умерла и бабушка.
— Что-то с сердцем, — объяснил папа соседке тётке Зине, которую пригласил накрыть поминальный стол, причину бабушкиной смерти. — Старуха, Зин, неплохой была. Ничего не скажу. Так что, надо помянуть, как положено.
— Надо же, — щебетала Зинка, озираясь по углам квартиры, — одно горе в дом не приходит… Пришла беда, отворяй ворота. Так что ли, говорят? Только жену схоронил, теперь вот тёща… а как же ты теперь, господи… с девчонкой-то? Ген, а я возьму эту кастрюлю, она вам ни к чему на двоих-то… а? большая. А мне бы
— Да, возьмите, тёть Зин, — отозвался отец и женщина, сообразившая, что сейчас можно прихватить всё что угодно, добавила:
— А вот эту вазу можно? И сахарницу, а то у меня разбилась…
— Возьмите всё, что хотите…
Я осталась вдвоём с папой. Он был крученым, как говорили тогда, и крутым, как говорят сейчас. Ещё при маме и бабушке, папа фарцевал и спекулировал. Но делал он тогда это как бы с оглядкой. Он знал, что дома ему дадут за это «дрозда», да и органы побаивался. Тогда всё это преследовалось, особенно валютные дела. Папа опускался медленно. Есть выражение «пуститься во все тяжкие». Вот мой папа и пускался. Во все. Но понемногу. Он и женщин любил, и изменял маме. И в карты играл, исчезая из дома на несколько дней. Иногда возвращался весёлым, картинно кидал матери под ноги шубу или, став на колено, надевал ей на палец колечко. А иногда, вернувшись, закрывался в спальне и спал там сутки или больше. Потом пил «по чёрному», впадая в депрессию, объясняя тем, что надо отдать карточный долг. Мама носилась в скупку, сдавая доставшиеся от прабабушки драгоценности. Папа обещал исправиться.
Папа действительно иногда успокаивался, какое-то время в доме воцарялся покой. То ли он любил всё-таки мою мать, то ли боялся бабку. Но скорее всего, он боялся, что бабка добьётся развода и вышвырнет его с элитной жилплощади. А идти ему было некуда. Не возвращаться же в деревню Крыгополье на Днепровщине.
Когда же жены и тёщи не стало, отец развернулся не на шутку. На меня он внимания не обращал. Папа и до этого не привык к тому, что у него есть дочь. Бабушка, полностью занимавшаяся мною, даже близко не доверяла ребёнка отцу. Мы жили с ним как бы рядом, но вместе с тем параллельно.