Камень-обманка
Шрифт:
Через полчаса на тумбочке дежурного задребезжал телефон. Бак приглашал их к себе.
Пропуская Варну и Вараксина в комнату, Борис Аркадьевич сказал Россохатскому:
— На том конце коридора — широкая дверь. Номер три. Это кабинет Бермана. Он ждет вас, Андрей Васильевич. Всего доброго.
…Уже стемнело, в «Модерне» зажглись огни, когда Россохатский простился с хозяином кабинета. Выйдя в коридор, он остановился возле тускло горевшей лампы, достал из кармана бумагу с грифом управления. И стал шепотом читать ее:
«Податель
Репрессиям не подлежит.
22 сентября 1922 года».
ГЛАВА 29-я
АЛЫЙ ФЛАГ НА РАССВЕТЕ
Поезд долго дергался, прежде чем взять с места; развив скорость, стучал, скрипел и взвизгивал всеми своими ржавыми стариковскими костями, и Вараксин, морщась, говорил Варне:
— Прыток, как черепаха! Не дотяну я до Челябы, Ян Андреевич. Право, не дотяну!
И Степан потряхивал русой гривой, будто бы сердясь, а на самом деле весь светился от радостной и трудно сдерживаемой улыбки.
Отмелькала за окнами тряского, насквозь прокуренного вагона вздыбленная земля Сибири, и вот уже тихо кружится перед взором Зауральская лесостепь.
И чем ближе подползал паровоз к Уралу, разбрызгивая искры и вышвыривая из трубы черный, тяжелый дым, тем беспричинней и веселей смеялся Вараксин.
Степан глядел в окно, и счастливо-тревожное чувство захлестывало ему душу.
Ах, радость свиданки с родной землей! Спешит в твои объятия, под твое материнское крыло сын твой и твоя опора, и на звезде его шлема, точно в каплях росы, отражает себя солнце бабьего лета.
А память, хочешь не хочешь, возвращает бойца в грозный июль, в скрипящий пылью на зубах август девятнадцатого года, в кровь, грохот и огонь той поры.
Промчатся годы, и минут, стирая следы прошлого, десятилетия; и станет историей этот добрый и злой, в скрежете колес и визге шрапнели, в слезах, криках и стоне, год; и, может, забудут люди многое, чем жили в ту пору великих потрясений их прадеды. Но Вараксин, Варна и легионы других солдат не смогут забыть той поры, не вольны забыть ее. Ибо, пока они живы и пока не убита смертью их память, время это впечатано им в душу и тело, и ничто не сотрет печать.
Варна спросил, легонько обнимая молодого человека за плечо:
— Жениться, чай, будешь, Степа? Есть кто на примете?
— Нет, откуда же?
— Ну, найдешь. У тебя теперь много радостей впереди.
Внезапно полюбопытствовал:
— Россохатских встречал? Не отстали при посадке?
— В Кургане видел. Ничего, живые.
— Толковал с ними?
— Мало. За молоком бегал.
— Это зачем же? — удивился Варна.
— Для Петьки.
— Для Петьки?
— Ну да. Для офицерского сына. Пузо у него, видел, какое!
Чекист расхохотался, потер щетину на подбородке.
— Что делать в Челябе станешь?
— Как что? Работать. Хорошая это штука, когда спина трещит от веселого дела!
— А что Андрей? Ты спрашивал?
— Любопытствовал походя. Не знает пока. Оно и понятно, из своей шкуры не вылезешь… Что было — то было… Ну, как-нибудь.
Варна вздохнул.
— Мальчонка на руках. Забот полна голова.
— Без забот никто не живет. Разве пугало на огороде.
Нетерпеливо глянув в окно, Степан кинул:
— Господь с ними, давай бриться. Негоже мне бородищей этой маму пугать.
— Целая ночь впереди. Успеешь.
— Загодя лучше.
Направляя бритву о ремень, сказал, печалясь:
— Неужто мать померла, не дождалась меня?
— Дождалась. Мать, когда ждет, не умирает. Я знаю.
— Дай-то бог.
Последнюю ночь перед Челябинском Степан не спал. Курил, ворочался на полке, а потом вышло так, что в окнах свет, и позади Мишкино, а в передних боковинах окон — дымы Челябы, Челябы, Челябы.
Вараксин разволновался вовсе, облапил Варну.
— Андреич! Дома ведь я! До-ма!
Поезд наконец остановился. Вараксин выпрыгнул из вагона, тыкался взглядом в толпу встречающих, волоком тащил за собой Варну.
Вдруг охнул, оставил чекиста и чуть не на руках поднял сухонькую низкорослую старушку.
— Маманя! Это же я, маманя!
Потом кто-то налетел на Степана, трепал его за чуб, тыкал пальцем в широченную грудь.
— Ну, здравствуй, сынка! Вот ты какой, сынка!
Вараксин, разинув рот, глядел на могучего старика с усищами в полсажени и бормотал, не зная, куда упрятать мешок:
— Здравствуйте и вы, папа… Здравствуйте, папа…
Через полчаса, когда на перроне уже никого не осталось, из последнего вагона вышли Россохатский и Катя.
Женщина прижимала к груди ребенка. Андрей, закинув за спину переметную суму, обнял жену за плечи и пошел к перронной калитке.
Они выбрались на привокзальную площадь и остановились. На стоянке не было уже ни одного извозчика, и только старик на разбитой телеге лениво лузгал семечки, поджидая пассажиров.
— Пойдем лучше пешие, — сказала Катя. — Я отродясь на телегах не ездила. — Вскинула глаза к небу, заметила:
— Вёдро будеть, милый… Айда…
— Пойдем, — согласился Андрей, — однако потерпи минуту, я огляжусь.
Над серым двухэтажным зданием вокзала горело знамя, огромное, алое, и казалось, что оно трепещет не от ветра, а от солнечных лучей, пронизавших материю.
Андрей оторвал взгляд от флага, неизвестно почему вздохнул и посмотрел на Катю. Она щурила синие счастливые глаза, медленно оглядывала площадь незнакомого города, и ресницы у нее тихонько вздрагивали.