Камень-обманка
Шрифт:
До появления Чудновского адмирал отвечал на допросах размеренными длинными фразами, которые должны были свидетельствовать о его самообладании в часы последних испытаний. Эта маска спокойствия стоила Колчаку огромных усилий. Он был издерган, резок, вспыльчив, и все это следовало прятать в себе.
Чудновский и его товарищ по партии Попов хорошо знали, о чем спрашивать экс-правителя. Они задавали вопросы о массовых расстрелах, об уничтожении заложников, уличали адмирала во лжи.
Где-то, кажется, этажом выше сидит в одиночке Пепеляев. Колчак вспомнил грузную, расплывшуюся фигуру премьера, его страх и бормотание в момент
Но тут же зло усмехнулся, вспомнив, что именно старший Пепеляев был лидером партии, предложившей ему, Колчаку, пост диктатора. Да и помимо того адмирал немало обязан Виктору Николаевичу, постоянно старавшемуся «приблизить верховного правителя к простому народу».
Впрочем, долг не остался без платежа. Тотчас после переворота, сделавшего Колчака диктатором, Виктор Пепеляев стал директором департамента милиции, вскоре — товарищем министра внутренних дел, министром. Все эти долгие месяцы он был членом совета верховного правителя. И вот теперь, наконец, Виктор Николаевич — премьер правительства. Он, Александр Васильевич, заплатил этому недалекому и трусливому человеку доверием за доверие.
Правда, назначение это состоялось в дни, когда армия и правительство бежали из Омска. «Доверие»! Оно явно смахивало на желание спихнуть с себя хотя бы часть власти и ответственность перед историей.
Колчак передал тогда Пепеляеву «Грамоту», подписанную в Новониколаевске [9] двадцать третьего ноября минувшего года. Адмирал знал ее всю, от первого до последнего слова, и, точно издеваясь над собой, повторял сейчас, иронически растягивая слова:
«Виктор Николаевич. Признав необходимым в тяжелых условиях, переживаемых страной, образование власти гражданской, твердой в стремлении к водворению правопорядка и проникнутой единой волей к борьбе с большевизмом до окончательного его искоренения и в этих целях внутренне объединенной, зная вашу несокрушимую энергию, стойкость в проведении мероприятий истинно государственных, я призвал вас на пост председателя Совета министров…»
9
Новониколаевск — ныне Новосибирск.
Колчак усмехнулся. «Воля… энергия… стойкость…» Эта туша, бормотавшая по дороге в тюрьму что-то о своем примирении с Советской властью и жалко глядевшая на своих конвоиров, — это «воля» и «стойкость»?!
Им придется умирать вместе, им — совершенно непохожим друг на друга людям. На одно мгновение он представил себе Пепеляева — очки или пенсне, чиновничьи усики, парикмахерская точность пробора — и подумал о том, что этот ничтожный человек находится сейчас, вероятно, в состоянии прострации.
Адмирал закурил и стал жадно глотать дым.
В сорок шесть лет он достиг всего, о чем тщеславно мечтал, и вот теперь летит в пропасть и знает, что не встретится на его пути ни куст, ни дерево, ни камень, за которые можно зацепиться и спасти себе жизнь. Там, на самом дне гигантского провала, в зазубринах и обломках, громоздится скала, о которую он расшибется вдребезги, так что и кровавой каши в память о нем не останется на земле.
А может, большевики не поставят его к стенке? Может,
Целы ли еще остатки его армии? На последнем допросе он случайно узнал кое-что о гибели своих генералов и полков. Один из самых надежных и способных офицеров главком Востфронта Владимир Оскарович Каппель умер совсем недавно, в один из последних дней января. Где-то в безвестной деревеньке Нижнеозерной генерал-лейтенант заболел воспалением легких, да к тому же еще отморозил ноги. Его тело чехи как будто перевезли в Читу. Он, Колчак, представляет себе, в каких условиях приходилось и приходится отступать войскам, если высшие генералы отмораживают конечности!
Каппеля заменил Войцеховский, и теперь он ведет войска к Иркутску. Не надо бы этого похода. Он может ускорить гибель адмирала… Гибель… развал… все прах…
Колчак исступленно и неподдельно верил в бога. И сейчас ему захотелось поклониться создателю, изложить последние просьбы.
Адмирал сбросил шубу на пол, стал на колени и принялся членораздельно и громко выговаривать слова молитвы. Но успел он лишь попросить всевышнего, чтоб покарал Жанена и чехов, предавших его, как дверь в камеру, скрипя, отворилась, и на пороге вырос комендант тюрьмы.
— Арестованный — на допрос!
Колчак надел шубу, надвинул на лоб шапку и молча, не переставая сутулиться, шагнул вслед за комендантом и караулом в полумрак тюремного коридора.
К вечеру обычно начинало пуржить, за высоким окном камеры косо летел снег, и метель скрипела и ухала, как несмазанная телега, летящая под уклон.
В эту ненастную ночь адмирал рано лег спать: его знобило и ныли ревматические ноги. Он долго ворочался, вздыхал, с отвращением думал о людях, бросивших его в темную и сырую, как колодец, камеру, вспоминал Тимиреву, которую, наверное, больше не увидит.
Заснул он с трудом, неглубоко, скрежетал в забытьи зубами, ругался.
Неожиданно в каменный пол камеры ударили тяжелые капли дождя, вода превратилась в лед, и град застучал по голове, спине и ногам резко, будто свинцовые пули по булыжной мостовой. Тотчас через решетку хлынула вниз тягучая липкая красная масса, быстро стала заполнять камеру, и Колчак с ужасом понял: кровь. Она попадала ему в нос, глаза, рот, заливала с головой — и заключенный стал задыхаться, кричать, пытался плыть, но только глубже уходил на дно, где уже недвижно лежали Каппель и генерал Гривин и что-то ядовито говорил Будберг, беззвучно открывавший и закрывавший губы.
Внезапно рядом с ними опустился, содрогаясь, клубок тел, и Колчак обнаружил, что у этой гидры — головы Мадамин-бека, Юденича и Савинкова. Адмирал сначала никак не мог понять, отчего так и какая тут связь, но вскоре, кажется, догадался, зачем на всех одно тело. Он когда-то присвоил басмачу Мадамин-беку, предавшему красных, чин полковника, облагодетельствовал генерала Юденича, переслав ему миллион рублей золотом, направил своим эмиссаром в Париж — кто бы мог подумать! — пресловутого Бориса Викторовича Савинкова, который покушался на шефа жандармов Плеве и великого князя Сергея Александровича.