Камень-обманка
Шрифт:
Медведь перекатился на брюхо, поднялся на передние ноги и, волоча зад, двинулся на людей. Он плевал в них мутной клейкой слюной, полз, хрипя и обливаясь темно-красной, как рябиновый сок, кровью.
Еще раз прогремел залп. Бурый задышал часто, резко уронил голову на лапы и затих.
Все несколько секунд стояли беззвучно, держа оружие наготове, замерев в неудобных позах.
Казалось обманом, что зверь мертв, что вся охота свелась по существу к обдуманному и легкому убийству, и Андрей был почти уверен:
Люди продолжали напряженно разглядывать тушу, готовые ко всему.
Медведь не поднимал головы, но все-таки Дин, помня о наказе артельщика, выстрелил в ухо зверя еще раз.
— Ну, вот и все, — выдохнул Хабара, и в его голосе не было торжества, а сквозила одна непомерная усталость.
Он закурил и, присев на сугроб, сказал Андрею:
— Поди в зимовье. Заложи Зефира в скачки. Мы с Дином пока жарник разожжем, погреемся.
Россохатский тотчас развернул лыжи и направился к Шумаку. Задача ему была по душе, может, оттого, что уходил от залитой кровью туши медведя, от места схватки, чем-то ранившей его сердце, а может, и потому, что беспокоился за Катю.
Дверь в избу легко подалась, и Андрей, чувствуя, что не в силах сдержать бой сердца, кинулся в горницу. Катя месила тесто у окна и, услышав шум, резко обернулась. Лицо ее мгновенно осветилось улыбкой, и Россохатский не вдруг заметил на нем следы слез.
— Что такое? Иль ломился он к тебе, негодяй?!
— Кто? — не поняла женщина.
— Дикой, кто ж еще? Обижал тебя?
Кириллова усмехнулась.
— Как это?
— Не дури. Сама знаешь — как.
Она кивнула на берданку, прислоненную к стене.
— Есть и на него гроза.
— А слезы отчего? Зачем плакала?
— Я? За тя боялась. Потому.
Андрей обнял Катю, стал целовать в терпко-соленые глаза, и это была радость оттого, что с Катей ничего не случилось и день прошел без беды.
Отпустив женщину, спросил:
— По какому случаю пироги? По мишке поминки?
— Не… — покачала она головой. — День ангела твой нынче. Забыл, небось.
Андрей удивленно и весело посмотрел на Катю. Ему, и в самом деле, в эти дни должно исполниться двадцать шесть. Но ведь никто не ведет точного счета суткам, да и забыл он о своих именинах среди немалых и непривычных забот. Когда-то, еще на Китое, Катя спросила его о дне рожденья — и вот, выходит, запомнила надолго.
Он благодарно взглянул ей в глаза, погладил руки, запачканные мукой.
Катя проворчала довольным голосом:
— А пошто не спросишь, из чё пирог?
Андрей улыбнулся.
— Из чего?
— Из черемухи. Еще в августе набрала ягод да потолкла в муку.
Она пытливо посмотрела на Россохатского.
— Теперь сама спрошу. Заломали медведя?
— Да.
— За конем явился?
— Да.
— Ну, иди. Вернетесь — и пирог поспееть. Иди, иди. Поскорей накормить вас охота.
Сотник заложил жеребца в оглобли саней и, взяв Зефира под уздцы, повел к реке.
Сначала шли довольно быстро, потом, в тайге, приходилось выбирать дорогу, тыкаться из стороны в сторону, лаже возвращаться назад.
С добычей вернулись только вечером.
Хабара сходил в баньку и притащил Мефодия. Дикой, увидев тушу, вдруг охотно согласился ее свежевать, и сотнику почудилось, что кривой — просто трус. Именно потому не пошел на охоту. А это смирное и, пожалуй, грязное дело выполнит с прилежанием.
Артельщик выделил в помощь одноглазому старика, — надо было разделать и заморозить мясо.
За праздничный стол сели поздней ночью.
— Ничё, — успокаивала Катя, — отоспитесь. Не на пашню бежать.
Дикой уселся за стол так, будто ничего не произошло, и он всем в избе брат и близкий друг. Подмигнул женщине, потер руки, крякнул:
— А ну, где тут жрать учат?
Дин примостился на край скамьи, достал из чехла нож, мелко нарезал какую-то сушеную травку.
Катя подала вареную медвежатину, черемуховый пирог, достала из-под нар резиновую посудинку, принесенную китайцем из Иркутска. Разлила спирт, подняла кружку, сказала, сияя глазами:
— За Андрея Васильича! Приятно кушать!
Мефодий рвал медвежье мясо крупными крепкими зубами, обливался потом, без устали хвалил Катю.
— Голодный ты вечно, как огонь, — добродушно усмехаясь, заметил Хабара. — Ну, мозоль, мозоль зубы, паря.
Однако Дикой скоро захмелел, лез ко всем целоваться, хватал Катю за юбку, а под конец заявил, что больше ни одной минуты не может находиться посреди такого сброда и немедля идет спать в баню.
Его провели в землянку, помогли забраться на полок.
На другой день все поднялись поздно, за исключением Хабары. Андрей, встав, узнал, что артельщик исчез. Свежая лыжня уходила к берегу Шумака.
Вернулся Гришка к обеду, усталый и мрачный, а больше того — голодный. Катя вытащила ему из ведерка кусок мяса и жира, и Хабара в десять минут справился с ним.
— Ну, чё выходил? — спросила Кириллова, глядя в сторону.
— Протолкался попусту, — буркнул Хабара. — Еле ноги принес.
Весь этот день и ночь он спал, зато в наступившее утро поднялся прежде других, наколол полешков, истопил печь, заварил в неизменном ведерке чай из чаги.
Занимался рассвет. Грузные вершины белков покрывал туман. Тяжело, по-медвежьи ворочаясь, он стекал в долину, и тяжкая подвальная сырость уже докатывалась до зимовья. Деревья, выступы скал, снежные языки, сползавшие с гольцов, тонули в дымке, похожей на снятое молоко, и мир вокруг был унылый и тусклый.