Каменная пациентка

Келли Эрин

– У нее была эпилепсия, и за это ее отправили сюда. Можешь себе представить?

– Нет, – отвечаю я слабым голосом.

– Долбаный ад. Вот список причин, по которым женщины попадали сюда в первый год открытия. – Скан пожелтевшей страницы на ее экране с виду ничем не отличается от тех же тетрадей, которые здесь с успехом использовали и в двадцатом веке. – Смерть сыновей на войне. Действия для предотвращения зачатия. Жевание табака. Религиозная мания. Покраснение – что бы это ни было. Домашнее насилие, алкоголь, меланхолия. И это только то, что я могу разобрать! «Констатирован врожденный дефект, боль от удовольствия с мужем» – ты можешь поверить

во все это дерьмо?

– О, – говорит Сэм, кликая по своему планшету. – Тебе такое понравится, Хонор. Какие-то художники залезли в эту больницу, когда она еще стояла без присмотра, и сделали кучу фотографий. Смотрите. – Он подается вперед, и мы трое воссоздаем картину «дружная семья перед сном», как в те времена, когда читали Хонор на ночь книжки о приключениях Кролика Питера. Правда, теперь вместо бумажных страниц Сэм перелистывает бесконечный ряд фотографий на экране.

– Круто, – комментирует Хонор, глядя на слайд-шоу из рухнувших обломков, цветных фресок и расчлененных манекенов, мелькающих перед ней. Дальше идет фотография заброшенной аптеки. Все полки выметены подчистую – ничего не оставили Клею, чтобы украсть и продать. – Эти кадры невероятны и без фильтров, – говорит Хонор. – В то время нужно было по-настоящему понимать, что делаешь, чтобы получились такие снимки. Они не подписаны. Интересно, кто это снимал?

Изображения сменяют друг друга: вот дверной проем, где я впервые увидела Мишель через решетку в двери. На фотографии дверь не заперта и широко распахнута. Хонор пролистывает картинку влево, и на следующей я вижу палату, в которой потеряла девственность. И может, даже ту же кровать. Я не могу больше смотреть.

– Кто-нибудь еще хочет вина или джина с тоником? Я представляла все это не таким мрачным.

– Спасибо, все хорошо, мам.

– Мне достаточно, дорогая.

Я поворачиваюсь к ним спиной, пока занимаюсь стаканом и льдом. На три пальца джина, и неуклюжий всплеск тоника.

– Господи! – произносит сзади Хонор и замолкает. А затем: – О, ее бедный сын!

Дочь задерживается на этой картинке, чтобы я успела увидеть, но мне нет в этом нужды. Везде и всегда используется одно и то же изображение Джулии Соломон – те прекрасные темные глаза, глядящие сквозь десятилетия, тонкая рука обнимает прижавшегося малыша.

– Ты знала об этом, мама?

Я отпиваю половину стакана, прежде чем ответить:

– Да, конечно. В то время я была подростком. Об этом событии говорили в национальных новостях, а здесь в округе оно стало целой историей на долгие годы. Это по-настоящему печально.

– Печально? Это отвратительно! Как вообще допустили, чтобы такое произошло? – Ее глаза бегают по странице. Бог знает, какой блог она сейчас читает, какие архивные статьи из таблоидов или комментарии под ними, но невозможно долго бродить по этим ссылкам и не наткнуться на фотографию Хелен или ее имя. Подбородок дочки прижат к груди, лицо в негодовании сморщено. На секунду Хонор выглядит так, словно я только что все это сделала. Хотя, если она что-то и увидит, то не свяжет со мной. С чего бы ей?

Глава 15

Грязно-бурые листья кружатся на фоне белого неба и отскакивают от моего лобового стекла. Вдоль обочин голые кусты боярышника ощетинились шипами, поджидая любителей погулять в любую погоду. Осень возвращается в Саффолк. К тем из нас, кто живет здесь круглый год.

– Просто напомни мне, – говорит мама слишком ясным тоном, который приберегает для прикрытия своих пробелов в

памяти. – Где мы опять были сегодня утром? – Вопрос важен для нее. Это самые душераздирающие моменты: когда она знает, что она не знает.

Душераздирающие, потому что данная стадия тоже пройдет, и это будет означать потерю последнего, что от нее осталось.

– Мы были в больнице, в Ипсвиче, – отвечаю я.

– На работе? – Это скачок в сторону: когда мы были в амбулаторной гериатрии этим утром, она не помнила, что работала там.

– Нет, для твоего осмотра.

– О, конечно, – говорит мама так преувеличенно беспечно, что я понимаю – она не вспомнила. Сохранилась ли какая-то часть ее, которая знает, что эта больница – причина, по которой я существую на свете? Мортен Ларкаст был норвежским неврологом, приехавшим на конференцию и пригласившим симпатичную молодую медсестру выпить с ним в его последний вечер в Ипсвиче. К тому времени, когда я узнала его имя, он был женат и имел детей; к тому времени, когда я узнала его адрес – он уже умер. Я посматриваю на маму в зеркало и замечаю легкую, свободную улыбку на ее лице. Воздух машины как будто дрожит от всех разговоров, которые у нас теперь никогда не состоятся. Почему она не желала никаких отношений с моим отцом или с отцом Колетты? Почему была слишком гордой, чтобы просить их поддержки? Не думаю, что у нее имелись какие-то особенные правила воспитания, в которые не мог бы вмешиваться мужчина. Полагаю, меня должно радовать, что мама никогда не упоминала о моем отце за все время, пока болеет. Я каждый день с беспокойством думаю о собственной старости, о времени, когда моя забота и контроль исчезнут, и представляю, как бормочу что-то, пока Хонор отвлекает меня, подмешивая в йогурт лекарства. Даже сама мысль о том, чтобы стать обузой для своей дочери, выворачивает мне кишки.

Вместо разговоров я запихиваю компакт-диск с «Тем, Что Я Зову Настоящей Музыкой 90-х» в плеер, и пускай «Boyzone» несет нас к дому.

Колетта ожидает нас у дверей. Она привела в порядок свои волосы, пока нас не было дома. Теперь у них мягкий красно-коричневый оттенок и филировка на кончиках.

Я говорю ей, что мне нравится ее прическа, затем оповещаю о том, что сказал врач утром, и складываю свежие рецепты в коробочку для медицинских записей.

– Останешься попить кофе? – спрашивает Колетта, наполняя чайник.

– Пощади, мне хочется провести остаток дня в одиночестве. – Я желаю барахтаться в своем странном настроении, валяться на диване, глядя «Хорошую жену» по телевизору, и сжевать целое колесо сыра «Бри» с целым пакетом крекеров.

– Обними меня. Я тебя люблю.

Я закрываю за собой входную дверь. Как только дважды квакает разблокированный замок машины, в моей сумке вибрирует телефон.

– Вы оказались правы. – Хелен Гринлоу сразу переходит к делу. Я сажусь на водительское сиденье и закрываю за собой дверь. Мне не требуется выяснять, насчет чего я права.

– Как он это сделал?

– Он подошел ко мне, когда я шла вдоль Миллбэнка. Полагаю, из моей инициативы «Десять тысяч шагов каждый день» известно, что я хожу от Пимлико пешком. Это всплывает и в интервью, и в соцсетях, и так далее.

Я делаю мысленную отметку: «Пимлико». На одну остановку дальше по линии «Виктория» от любимого Хонор Воксхолла. Гринлоу жила там, пока Робин являлся членом парламента, в трехэтажном оштукатуренном особняке «супер-премиум-класса» на площади Святого Георгия, и продала дом после его смерти – я проверяла. Это уже кое-что.