Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью
Шрифт:
Словом, Ольгерд одобрил задумку отца и вызвался пригласить Годиново семейство на совместное вечере.
Когда Хорс загибал пальцы, считая и пересчитывая, сколько человек надо будет разместить за столом, он и не думал, что три пятерни и один палец – это вовсе не шестнадцать человек: пять своих и одиннадцать гостей. Не в лавках и ложках, не в блинах и пирогах оказалась кручина, – Хорс мог усадить и накормить в своем доме и в три раза больше народа. Но как стали Годиновичи в дом заходить, так тоска навалилась на могучего ягна.
Прежде всех явились младшие.
После в светелку вошли Яр, Волкан и Кунт с Ластей. Старшая дочь Годины родилась на два месяца позднее Ольгерда, так что была уже всем невестам невеста: материнская стать, отцовский ум. Ей бы в женихи княжича какого или гостя богатого заморского, и то вряд ли был бы он ей вровень.
Дожидались только Торха с Радой и Годину с Ятвой. И они явились, точно два гоголя со своими утицами. У Рады пузо круглое. Ни сегодня-завтра появится у них в доме долгожданный первенец, а у Годины первый внук или внучка. Приглядевшись же к Ятве сбоку, Хорс не сдержался и присвистнул: была латвица аж на пять лет старше его Умилы, а вот ведь, полюбуйтесь, опять на сносях. А ягн-то с женой Удьку почитали за Дидов подарок.
От всего этого обилия детских рожиц, от лицезрения Годиновой плодовитости, грусть-печаль легла на сердце Хорса. Он поднял глаза на Олькшу. И было в них столько любви и столько надежды: дескать, не подведи, сыне, порадуй внучатами, да побольше, что Рыжий Лют даже потупился.
Расселись. Вкусили. Выпили. Младшим взвар да квас, старшим медовый сбитень да пиво. Зелена вина был уговор не пить, поскольку страда, она тяжелого хмеля не любит.
Восславили Мать Сыру Землю. Подняли чарки за Даждбога и Ярило, которые тем летом трудились в меру и по делу. Осушили до дна за Долю и Дида, дабы никогда не обходили они Ладонь и всех Ильменьских словен, а так же все сущие народы Гардарики благоволением своим. Кинули по кусочку под стол для домового, метнули щепотку через правое плечо для овинника, плеснули последнюю каплю из чарки через левое плечо для банника. Пусть мелкая нечисть не балует, а, напротив, в хозяйстве пособляет.
Что-что, а застольный чин главы обоих семейств знали, как сдежует.
Сказать по правде, Година немного недоумевал о причине посиделок в стадную пору. Добро бы Хорс пригласил его зимой, дабы скоротать длинный вьюжный вечер, или месяцем раньше, когда весенние хлопоты уже кончались, а осенние еще не начались… Но раз приглашение было передано и принято, то задавать вопросы было уже поздно. Оставалось ждать, когда Хорс сам заговорит.
И Хорс заговорил. Он поднял чарку за гостей и долго, хотя и сбивчиво, говорил о том, как ему повезло с соседями, особенно с Годиной. Вспомнил ягн, как пришел он инородцем в венедский городец, а стал добрым соседом и сродником.
Чинно слушая Хорсовы славословия, Волькша осматривал дом ягна. Давно он здесь не был. С самой зимы. Многое переменилось в светелке. Появились новые лавки, полки. У фру Умилы резная прялка. Сразу видно, в семье уже не две мужские руки, а четыре…
Взгляд Годиновича упал на Олькшу. Тот почти ничего не ел и сосредоточенно ковырял ногтем край стола. Чтобы в прежние времена его приятель вел себя за трапезой как девка на выданье, такого Волькша припомнить не мог.
И тут странная догадка закралась ему в голову. Догадка такая забавная, что он едва сдержал улыбку: уж не ведет ли Хорс свою витиеватую речь к тому, чтобы сговорить сватовство Олькши к Ласте?
Похоже, эта мысль пришла не ему одному. Година то покручивал ус, то теребил бороду. Ятва с прищуром смотрела на старшую дочь, которая завсегда относилась к Рыжему Люту, как к никчемному бедокуру. Неужели, как и большинство девок в Ладони, она, поглядела на Олькшины потуги стать чинным самоземцем, да и переменила свое мнение. Неужели уже успела Годиновна обнадежить Хорсовича. Ведь нелепо же сватать девицу, у которой женихов полны короба, без ее благосклонности. Откажет, так легче будет под землю провалиться, чем снести людское осмеяние. Сама Ластя сохраняла на лице величавое спокойствие, только иногда глаза ее на короткие мгновения начинали бегать по сторонам.
Хорс тем временем продолжал свои словеса.
Кто-то под столом ткнул Волькшу в коленку. Неужели Буян тоже догадался? Нет, младший брат уплетал малину из ладейки, которая паче чаяния оказалась у него перед носом. Волькшу опять толкнули, и из-под стола раздался требовательный голос:
– Вы раздвинетесь, наконец? Или мне так и сидеть под столом?
Годиновичи потеснились и в промежуток между ними, пыхтя, втиснулась Удька.
– Двигайся! Двигайся еще, – бурчала девчонка, безжалостно тыча кулачком Буяну под ребра.
– Удомля, угомонись, – цыкнул на нее Хорс.
– А чего он мне не дает рядом с женихом сесть! – пожаловалась Удька.
– С чьим это женихом? – полюбопытствовал Година.
– С чьим, с чьим. С моим, конечно, – фыркнула пятилетняя Хорсовна.
– А и кто твой жених? – спросила Рада с другого конца стола.
– Вот ты, Радка, вроде ужо большая, ужо ребеночек скоро народится, а все прикидываешься глупенькой, – укорила ее Удька: – Ну, если я сюда прилезла, разве не ясно кто мой суженый?
И хозяева, и гости захихикали.
– Буяша что ли? – попыталась угадать Ятвага.
– Нужен мне этот косорукий, – оскорбилась «невеста».
– Я что ли? – пошутил Волькша.
Все сотрапезники закатились от смеха. Только Удька сохраняла невозмутимое лицо.
– А чего вы ржете? – спросила она, когда смех вокруг затих: – Я вчера всем девчонкам сказала, что выйду замуж за Волкана Годиновича, и наказала им даже издалека не смотреть на него, или будут иметь дело со мной. А ужо я им волосенки-то повыдеру…