Каменный пояс, 1977
Шрифт:
— Прекрасная скрипка.
— Итальянская, — заметил Клеон. Он шагнул к окну, быстрым взглядом окинул улицу и прикрыл створку. — Сохранилось клеймо «Ученик школы Страдивариуса». Я купил ее у бродяжки-музыканта в Италии. Даже футляра не имел, смычок укладывал на деку и перевязывал лентой. Осталась вмятина. Взгляните…
Азиат осторожно взял скрипку. Ждал, что хозяин начнет разговор о деле. Но тот не торопился. Указал на ноты. Пояснил:
— «Испанская симфония» Эдуара Лало. Популярное произведение для скрипки с оркестром.
«Учитель музыки или оркестрант», — подумал Азиат, обратив внимание на подвижные пальцы красивой руки Клеона.
— Мне нравится, как исполняете Огинского.
— Вы музыкант?
Азиат пожал плечами.
— Скорее любитель.
— А вы знаете, что Огинский, будучи польским дипломатом, присоединился к Костюшко, поднявшему освободительное восстание против российского самодержавия, передал ему все свои личные деньги и государственные средства, и командовал одной повстанческой частью.
— Нет, не знал, любопытно… Ну, а кроме полонеза, он что-нибудь еще написал?
— Да. У него неплохой марш, несколько патриотических песен…
Азиату припомнилось, как в Мензелинске он устраивал домашние музыкальные вечера, а по существу, конспиративно встречались с товарищами по общему делу. И задумался, глядя на скрипку.
— Недавно я совершил «артистическое турне» по России, товарищ Азиат. — Он не сомневался, что перед ним «посланец Синегорья», о котором его известили самарцы, и решил перейти на деловой тон: — Будем знакомиться, Петр Ананьевич Красиков.
— Герасим Михайлович Мишенев, по кличке Азиат. А по паспорту Петухов, — он протянул Красикову паспорт.
— Знаю, хорошо знаю.
Петр Ананьевич справился, как доехал Герасим Михайлович, а потом осведомленно заговорил о работе уфимского комитета. Мишенев был рад, что встретил во всех отношениях чрезвычайно интересного человека, товарища, чуть старше его годами.
Красиков был членом Организационного комитета по созыву II съезда. Ему поручили переправлять через границу делегатов, едущих в Женеву.
— За кордоном не бывали?
— Первый раз. Жутковато.
— Мне тоже жутковато казалось, когда в Швейцарию ехал. Оробел, встретившись с Плехановым. Первый марксист России!
Петр Ананьевич стал обрисовывать Мишеневу дальнейший маршрут. Посоветовал, как лучше добраться до Женевы, как вести себя за границей. И наконец весело заметил, осмотрев его:
— Не годится. Еще бы сапоги дегтем смазать, чтоб шпики по запаху и ночью могли выследить. — Красиков достал из гардероба заранее приготовленную одежду. — Переоденемся на европейский манер…
Шляпа, рубашка с тугим стоячим воротничком, узкие, хорошо отутюженные брюки и ботинки сразу преобразили Мишенева.
— Ну, вот, теперь можно и дальше в путь-дорогу.
Петр Ананьевич назвал пункт переправы, сказал, к кому обратиться в Берлине.
…И вот граница. Азиат задержался у крайнего домика, крытого соломой.
— Эй, хозяин! — позвал он.
Створку окна открыл пожилой, рябоватый мужчина в расстегнутой холщовой рубахе, с взлохмаченной, куделистой головой. Он спросил, что угодно господину. Азиат показал рукой за деревню. Оконце закрылось.
Рябоватый мужчина не заставил себя долго ждать. Попыхивая трубкой, он внимательно осмотрел безлюдную улицу, вытер ладонью потную шею. Затем смерил деловым взглядом пришельца, чтобы прикинуть, сколько запросить. И не вынимая трубки изо рта, процедил:
— Пятьдесят рубликов.
Азиату показалось слишком дорого.
— А дешевле?
— Зачем торгуешься?
Он недовольно постучал трубкой по ногтю большого пальца, давая понять: рядиться не намерен.
Договорились: рябоватый доставляет его до ближайшей железнодорожной станции по ту сторону границы, покупает билет до Берлина, сажает в поезд и получает свои пятьдесят рублей.
— Пройди. Наше дело тоже опасное… — уже приветливее проговорил рябоватый и сам зашагал к воротам.
Азиат прошел в маленький дворик, усыпанный куриным пером. Немногословность проводника нравилась, холодная расчетливость настораживала. «Черт знает, что у него на уме?» Он нетерпеливо подождал, а потом спросил:
— Когда?
— Час настанет, пойдем.
И занялся бричкой, стал снимать колеса и смазывать оси и втулки дегтем.
Азиат задумался.
…Когда Герасим Михайлович собирался в дальний путь, все казалось куда проще, хотя понимал, что опасно. Вспомнил, как обнял плачущую Анюту, попросил не тревожиться за него, посидел, как принято, на дорогу.
— Береги себя, милый…
Анюта, припав к плечу мужа, скороговоркой прошептала: «Одолень-трава! Одолей ты мне злых духов: лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили. Отгони ты чародея, ябедника, одолень-трава! Спрячу я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца, во всем пути и во всей дороженьке». Она произносила эти слова полушутя, но в душе хотела верить, что одолень-трава охранит Герасима, едущего в иные земли, от разных бед.
Герасим тихо рассмеялся.
— В пути-дороженьке мой заговор поможет, не смейся, — сказала Анюта и повторила: — Береги себя…
Он крепче прижал Анюту к груди, заверил: вернется целым и невредимым, одолень-трава поможет. Но, когда взял на руки Галочку и стал целовать ее, сердцем почувствовал, какой опасности он подвергается.
На вокзал его провожал живший по соседству Валентин Хаустов. Они шли через огороды, той тропкой, по которой Мишенев частенько хаживал в железнодорожные мастерские.
— Счастливый ты, Ульянова увидишь, — молвил Хаустов. — Всю правду из его уст узнаешь, а то тут говорят черт его знает что.