Каменный пояс, 1979
Шрифт:
По лицу Ульяны скользнула улыбка, и Дарья добавила более уверенно:
— Если слово мое услышать хочешь — рожай. Никого не слушай.
Они долго еще сидели молча, подставив табуретки к русской печи.
…В тот вечер и выстроилась судьба Тони.
— Взглянул бы сейчас на тебя отец хоть краешком глаза, — заплакала Дарья.
— Вот ты, тетя Даша, всегда такая. Ну что уж это такое? — сказала Тоня, обтирая ей глаза носовым платком. — Лет сколько прошло. Ну как бы люди жили, если б все время в трауре ходили? Сама же всем говоришь: живым — живое. А как увидишь меня — так в слезы. Хоть на глаза тебе не показывайся.
Дарья согласно кивала
— Прости меня, Тонюша. Не сдюжила я. Все утро палю себя воспоминаниями… привязались, и оборониться от них сил никаких нет.
А про себя думала:
«Вот какая у Ульяны есть отрада на старости лет. За все страдания судьба взяла да вот, как конфетку, Тонюшу подбросила…»
Раиса Гонина нынешним летом вышла на пенсию. Ей думалось: наконец-то настала пора свободы и спокойствия. Не придется теперь в грибную пору с завистью смотреть на баб, которые, сговорившись, спозаранку, с берестяными пайвами на плечах и с плетеными корзинами весело шли к логу. Не станет она за неделю раньше уговаривать характерную напарницу Дуньку Мохнаткину, чтоб сделала ей подмену, когда Степан позовет ее в Глухариный сосняк за брусникой, где каждая кочка усыпана ягодой, а тропку к нему через Пятковую топь знает только он один. Сможет она в свободное время и шаль себе связать, и одеяло выстегать, и кружева на наволочки и простыни вывязать, и к своей Любане в гости в любое время поехать в Боровск, где та интернатом заведует. «А уж перво-наперво высплюсь как следует. Закроюсь на крючок и ни на один стук не открою дверь, пока все тело не отдохнет, не ослабится, в руках ломота приспокоится», — думала она.
А оказалось все шиворот-навыворот. Пробыла на пенсии всего три дня, и сон как рукой сняло. Надо бы спать, нежиться в теплой постели, а ее по утрам будто кто в бок толкает. И на часы глядеть не надо: так и знай — стрелка к пяти подходит. А от бессонницы стала приходить маята. Скоро почувствовала: худеть стала. Ощупает утром себя — тело ровно не ее. Куда чего девается? И не только сама, люди при встрече не забывали сказать: «Что-то ты, Раиса, с лица сошла?» А ведь никому сразу в голову не падет, что ко всякой жизни человеку привыкать надо сызнова.
Думы привязались и не стали отпускать ее ни днем, ни ночью. Все в памяти перебрала Раиса.
Бусый рассвет чуть пробивался через окно. На стене обозначились контуры шкафа, полок, тяжелой рамки со стеклом, в которой были фотографии всей родни. По небу лениво плыли густые темные облака. Белая полоса света, прочертившая горизонт, разрезала небо, и оно, раздвигаясь в разные стороны, как занавески, освещало взгорный край села. На ветру гнулась стоявшая под окном рябина, и не замеченная никакой птицей, примороженная гроздь ягод постукивала в окно.
Раиса торопилась освободиться от пришедших воспоминаний, но они будто поймали ее в капкан. «Вы, Раиса Петровна, красивая женщина, — как нарочно лезли в голову слова кладовщика Константина Бородина, эвакуированного во время войны в Сосново. — Вы даже сами не знаете, какая вы красивая. Я вот смотрю и глаз бы не оторвал от вас».
Она вспомнила Константина, мужика невысокого роста, с веселыми глазами, но молчаливого. Ей всегда казалось, что он больше разговаривал глазами, чем словами, а говорил только то, отчего закипало сердце.
«Нет, напрасно я все это мелю, — подумала Раиса. — Теперь просто рассуждать, когда за тридцать годов после войны перевалило. А в ту пору сердце как огонь было. Хоть и похоронку
Это случилось на второй день после возвращения Степана с войны. Может, брала его тревога, ему нетерпелось взглянуть, как жили жены его братьев, то ли сердце чуяло что-то неладное, только явился он в Раискину комнату как раз в тот час, когда заглянул к ней Константин Бородин. Сердце у нее зашлось, задрожали губы, и она, не зная что делать, бросилась Степану на шею, закричала:
— Я, Степан, женщина красивая! Женщина я красивая.
Она кричала эти слова и глотала слезы, встав между Константином и Степаном, которые оба молчали, и только глаза Степана вдруг покраснели, а губы стали сухими и бескровными.
— Вижу, вижу, что красивая, — пробормотал Степан, убрал ее руки со своей шеи, повернулся и вышел. Раиса бросилась за ним на крыльцо, но не окликнула, а, опершись о косяк, заплакала.
— Ну, успокойся, Раиса Петровна, — переступая с ноги на ногу, говорил Константин, несмело дотрагиваясь рукой до ее плеча.
— Уходи. Ради бога, уходи, — не поднимая глаз, сказала Раиса. — Не до тебя мне. Уходи.
Бородин будто того и ждал.
— Ну, тогда спокойной ночи вам, Раиса Петровна, — сказал и ушел.
…Раиса сбросила одеяло в сторону. В исподней рубахе открыла у печи вьюшку, подожгла с вечера нащипанную лучинку, которая вмиг охватила пламенем дрова.
Потянулась оторвать на календаре листок, которым был обозначен еще один прожитый день, вздрогнула:
«Как же это так? Как я запамятовала? Завтра же день памяти Павлуши», — прошептала она, скомкала в ладони календарный лист, бросила в печь. Веселые блики огня плясали на полу, через решетчатую дверцу.
Есть что-то на свете загадочное и таинственное. Что угодно пусть говорят, а этот день, как заколдованный. Обязательно ворошит память. Обязательно выворачивает душу.
Она не стала дожидаться, пока протопится печь, чуть прикрыла вьюшку и, быстро собравшись, выскочила на улицу.
Раиса торопилась поскорее увидеть Дарью и освободиться от мыслей, которые все утро беспокоили ее.
Над рекой стоял бусый туман, легкой изморозью покрыл берега, припудрил лежавшие штабеля бревен. Возле покрытой льдом лужи дремали, спрятав под крылья головы, две пары соседских гусей.
Услышав рокот машины, гуси враз подняли головы, заторопились к реке.
Большой красный автобус вывернул из-за угла переулка и несся навстречу Раисе. Шофер — Алешка Субботин — издали заметив ее, засигналил:
— Здорово, Алешенька, здорово! — сказала Раиса вслух, посторонилась, сошла с бетонной дорожки.
«Ишь до каких ден дожили — доярок на скотный двор автобусом возят. Ну, ей-богу, и жисть пошла: корова только дотронется мордой до железной тарелки — вода польется — пей сколько хочешь! Нажмет скотник Поликарп кнопку — поползет по транспортеру разный комбикорм, силос — ешьте, коровушки! Бабы по скотному двору в белых халатах расхаживают. Ну и жисть пошла! — думала Раиса, провожая взглядом автобус. — Да хоть столовую возьми: разве Светка-повариха возится теперь так, как я раньше? Разве приходится ей разжигать в печке сырые дрова или золу из поддувал выгребать, или дымоходы от сажи чистить? Придет — включит электрическую плиту и ждет минуточку, пока нагреется. Далеко отшагнула, шарахнулась от темноты жисть. Нипочем бы наши мужики не узнали своего села. Разве только по речке Серебрянке, да по валуну на перекате, да по старым домам…»