Каменный пояс, 1981

Буньков Семен Иванович

Так Семен Бекетов и Федор Бирюк попали в лагерь военнопленных. В бараках на нарах лежали и сидели изнуренные люди в неописуемых лохмотьях. Новенькие против них выглядели цветущими здоровяками.

— Ешки-Наташки, — пробурчал Бекетов. — Житуха здесь, видать, что надо. Закачаешься!

— А я об чем? — согласился Федор. — Будем держаться рядышком, поодиночке пропадем.

Барак ютился на окраине областного центра. В нем была крупная железнодорожная станция, от которой убегали пути на все четыре стороны света. Узел часто бомбили советские самолеты, и пленных заставляли разбирать развалины, восстанавливать пути

и водокачки. Кормили баландой из бураков или прелого картофеля. На обед давали кусок черного, с опилками хлеба да кружку эрзац-кофе. Ровно столько, чтобы не умереть с голоду. При такой диете Семен и Федор быстро превратились в доходяг.

Когда пленные работали на станции, конвоиры смотрели сквозь пальцы на то, что жители передавали им еду. Но нейтралитет соблюдался при одном условии: чтобы и конвоирам что-нибудь перепадало. В это «что-нибудь» не входила еда, только ценные вещи.

Однажды белобрысый фельдфебель то ли по чьему-то доносу, то ли невзначай появился на станции в тот момент, когда сердобольная бабуля сунула конвоиру колечко, а пленному передала узелок с едой. Фельдфебель плотно сжал бескровные губы, не спеша вытащил из кобуры парабеллум и хладнокровно расстрелял бабулю, а заодно с нею и пленного, у которого в руках был узелок с едой. Он так и упал на этот узелок, прикрыв его собой. На конвоира накричал и отхлестал перчатками по щекам.

С тех пор поблажки кончились.

Федор бредил побегом. Присматривался, прилаживался, советовался с Бекетовым. Из барака не убежишь, это уж точно. В пути от барака до станции колонну сопровождали конвоиры с овчарками. А вот на станции… Надо внимательно присмотреться. Когда разбирали разрушенную контору, конвоиры вели наблюдение с кучи битого кирпича и с пристанционных подмостков. Обзор у них был идеальный. Федор ждал, когда их переведут на очистку путей.

В права вступало лето. Дни заметно прибавились, удлинился и рабочий день — от рассвета дотемна. Как-то перед отправкой на станцию случилась задержка. Пленных выстроили на плацу в две шеренги. Белобрысый фельдфебель, заложив руки назад, не спеша расхаживал перед строем. У входа в лагерь остановилась легковая машина, и из нее вылезли четверо: три немецких офицера в зеленых мундирах и один гражданский в черном костюме и в шляпе. Встречал их начальник лагеря. Поджарый фельдфебель вытянулся в струну. Начальство остановилось перед строем, о чем-то посовещалось, и вперед выступил гражданский в шляпе, молодой еще, розовощекий.

— Господа! — начал он по-русски. — Да-да, я говорю не товарищи, а господа.

— Гляди, гадючка какая, — Федор ткнул Бекетова в бок. — Господа, видишь ли…

— Мы знаем, — продолжал розовощекий, — вам живется тяжко. Но это дело поправимое, у вас есть верный выход, единственный! Идите на службу в русскую освободительную армию или в местные формирования.

— В полицаи, что ли? — спросил Федор.

— Если хотите, да! Я понимаю, вы давали присягу большевикам. Но фюрер освобождает вас от этой присяги. Доблестная германская армия скоро победоносно завершит свой поход на восток…

— Курва, а? — шипел Федор. — Где они его подобрали?

— Тише ты! — шикнул на Бирюка пленный Оника, мужик лет тридцати, рябенький и с залысинами на лбу. — Дай послушать!

— Ты, малохольный, слыхал когда-нибудь, как кобель брешет на луну?

— Вы получите обмундирование, — заливался господин в шляпе, — хороший паек, оружие, найдете себе девочек, это у нас не возбраняется.

Федор хотел спросить, у кого это «у нас», но сдержался, опасаясь навлечь на себя гнев белобрысого фельдфебеля. Тот уже косился своими белесыми глазами на Бирюка, когда он шептался с Оникой. Зверь, а не фельдфебель. А розовощекий брехал еще минут десять, расхваливая жизнь, которая ожидает пожелавших пойти на службу Гитлеру, устанавливать в России «новый порядок».

В заключение речистый предатель пригласил желающих сделать два шага вперед. Строй пленных замер, словно окаменел.

Правда, сделал попытку Оника, что топтался за спиной Бирюка. Он тронул Федора за плечо, требуя, как полагалось по уставу, чтоб тот уступил ему дорогу. Но Бирюк процедил сквозь зубы:

— Стой, падла.

Оника не ослушался. Розовощекий господин не растерял однако оптимизма, бодро заявил:

— Хорошо, господа, мы вас не торопим. Время для размышления у вас есть.

Пока разбирали руины на станции, разговоров не вели: конвоиры зорко следили за порядком. Зато вечером, после изнурительного дня, после опротивевшей свекольной бурды, приглашение розовощекого господина обсуждалось на все лады, в каждой группе по-своему.

Бирюк, Бекетов и Оника на нарах спали рядом. Семен в тот день особенно устал, еле дотянул до свистка, возвещавшего конец работы. Рана на руке, хотя и зажила, однако после напряжения всегда ныла. Растянулся на тощем матрасе, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Охватила зыбучая дрема, засасывала, как болотная топь. Сквозь нее слышал с пятого на десятое препирательства Федора с Оникой. Их шепот становился злее. Семен навострил уши.

Бирюк наседал:

— Мозгляк ты, Оника. Потом всю жизнь не отмоешься. От тебя вонять будет на сто верст. От одной печати закачаешься — иуда!

— Не задуривай ты мне мозги! Кто ты такой, чтоб меня учить? — отбивался Оника. — Я старше тебя. Подохнуть с голодухи или получить пулю в лоб, как тот, что взял у бабуси узелок с жратвой, лучше? Да?

— Что ж, умрешь, так с чистой душой, в рай зачислят. А иудой заделаешься, наши поставят тебя к стенке, как предателя. Вот и вся арифметика.

— Чего ты меня стращаешь? Наши да наши. Где они, наши-то? А немцы вот они, рядом. И сила за ними. А мне, видишь ли, моя жизнь дороже всего на свете.

— А мне?

— Пошел ты к… — огрызнулся Оника и повернулся на другой бок. Бирюк задумчиво проговорил, скорее для самого себя:

— Вот они какие, пироги и пышки, — и шепотом обратился к Онике: — Хочу предупредить — не дай бог о нашем разговоре проболтаешься!

Тот молчал.

— Слышишь?

— Не глухой.

— И точка! — подвел черту Федор, шумно вздохнув.

…На западном входе станции авиабомбы разворотили насыпь, покорежили рельсы, согнув их кренделями. Пленные засыпали воронки, растаскивали рельсы, привязывая к загогулинам веревки. Рельсы были тяжелые, сил у ребят в запасе оставалось мало, а немцы торопили, покрикивая: «Шнель! Шнель!»

Когда возвращались с полосы отчуждения, куда отволокли очередной изогнутый рельс, Бирюк, уловив минутку, шепнул Семену:

— Видишь, кирпичная стенка? За нею свалка.

— Ну.

— Правее гляди. Усек? Там воронка, а рядом труба.