Каменный пояс, 1981
Шрифт:
— Прочь, племянничек начальника!
— Да ты что?
— Ползи обратно, провокатор. Думаешь, клюну?
— Да я ж к тебе с открытой душой. Иван! — чуть ли не плакал Бекетов. — Я сам ненавижу полицаев и всю немецкую сволочь!
— Не трать, кума, силы… Хочешь в отряд внедриться, а меня в помощники? Грубо работаешь, Бекет!
— Ты бредишь, Иван.
— Мотай отсюда, а то закричу.
Все рухнуло. Семен, как приговоренный к каторге, тяжело поднялся наверх и привалился спиной к двери. Вот она, цена полицейского мундира. А он,
Алена Мелентьева, как началась война, устроилась на завод, выучилась на токаря. Когда осилила норму, выточила деталей больше, чем по наряду, мастер велел остановить станок, поздравил с первой победой и, глядя на молодую женщину поверх очков, сказал:
— Поимей в виду, голубушка, станок этот для тебя особенный.
— Чем же, дядя Сережа?
— А тем — муженек твой на нем трудился.
— Правда? — зарделась от радости Алена. — А я и не знала.
— Теперь вот знай! Не хотел раньше сказывать, чтоб ты горячку не порола. А теперь можно, теперь ты маху не дашь. Слышно о нем что-нибудь?
Алена погрустнела, глаза повлажнели, дрогнули губы.
— Ну, обойдется. У меня от старшего тоже ни слуху ни духу. Объявятся, никуда не денутся.
— Ой, стреляют же там, дядя Сережа. Да еще бомбят.
— Это, конечно. А наши кыштымские ребята хваткие, ко всему привычные, малость похитрей других-то, а?
Алена улыбнулась.
Авдотья Матвеевна после отъезда Степана в армию заскучала. Иногда делает что-нибудь — тесто месит, в избе убирает или варежки вяжет — вдруг остановится и уставится в одну точку. Алена боялась, когда свекровь замирала вот так-то. У нее тогда и взгляд делался отрешенным. Так с ума сойти недолго. Заметив, что Авдотья Матвеевна снова впала в задумчивость, Алена осторожно, чтобы не напугать ненароком, подкрадывалась к ней и говорила:
— Мама, вам нездоровится?
Авдотья Матвеевна повернет к ней голову, еще ничего не видя, и вдруг очнется. Виновато вздохнет и скажет:
— Чей-то муторно на душе, Аленушка.
— Да с чего бы это? От Степана вчера письмо было.
— Слышу будто голос мужа, явственно слышу. А его, почитай, двадцать годков как нету. Степанка-то без отца рос. Вроде бы зовет, зовет к себе.
— Полно вам, мама, глупости какие-то.
— Может, и глупости, а вот зовет. Пора, видно, в путь собираться…
С рождением Иванки Авдотья Матвеевна повеселела, вроде бы десяток годков скинула с плеч. Алену к сыну не подпускала, разве что покормить грудью отдаст. Мыла, холила, баюкала внука. По ночам, когда Иванка плакал или не спал, бдела у зыбки. О всех своих болестях начисто забыла.
А тут война. Забрали в армию старшего сына Анатолия. Прибегал проститься. Стриженный наголо, бледный, растерянный. Алена пожалела его. А пожалев, невольно подумала: как же такому забитому на войне? Много ли он навоюет?
Немного навоевал Анатолий Мелентьев.
— Уби-ил-и-и… Толю уби-или-и!
До смерти перепугалась Авдотья Матвеевна. Иванка заплакал. Алене горло перехватила спазма. И вспомнила она о том, что плохо подумала об Анатолии, когда приходил прощаться. Даже похолодела: неужто предрекла ему конец? Сглазила? И мучилась от этой нечаянной, но надоедливой мысли, понимая, что это бред, сплошная чепуха. И думала о Степане, неужто и его тоже нет?
А от Степана ни строчки, ни полстрочки. В огненной пучине войны гибли города, а что человек? Песчинка!
Авдотья Матвеевна, когда наступало время идти по улице почтальону, выходила за ворота и ждала, скрестив на груди руки. А почтальон, знакомая пожилая баба с соседней улицы по имени Клава, проходила мимо, кивком головы приветствуя Мелентьиху. Авдотья Матвеевна вздыхала. Иногда спрашивала:
— Клав, от мово опять ничего?
— Ничего, Матвеевна.
— Может, ты куда засунула да забыла?
— Господь с тобой, рази так можно?
— А в конторе-то вашей письмо, случаем, не затеряли?
— У нас такого не бывает.
— Или в дороге где оно сгинуло? — словно самою себя спрашивала Авдотья Матвеевна. Клава торопливо соглашалась:
— Во-во! Задержалось. Поезда-то по нонешним временам ишь как неаккуратно ходят.
Иванка ходить начал, веселее стало с ним. И легче. Маму и бабу звать научился. Что ни день, то новость. Зубки дружно полезли, волосенки весело закучерявились. Вылитый Степан, такой же крупный будет. Алена как-то сказала об этом свекрови. Та, пожевав губами, не согласилась:
— Ить как тут определишь сейчас? И твоя кровинка в нем заметно играет, — чем несказанно обрадовала Алену. Говорят, что невестке всегда трудно со свекровью, что мир их не берет. Даже в поговорку вошло: «И чего ты ворчишь, как свекровушка!» А вот Алене с Авдотьей Матвеевной легко. И ворчала та, конечно, но по делу и не со зла, от доброго сердца учила житейской мудрости. С родной матерью у Алены такого ладу не было. Мария Ивановна, бывало, рассердится на дочь по пустякам, неделями ее не замечает, пока сама Алена не поклонится матери.
Сентябрь второго военного года наступил теплый, со светлыми паутинками. У Мелентьевых в огороде какой-то злодей картошку подкапывал по ночам. Проснутся утром, глядь, опять два или три гнезда разорили.
— Давай-ка, девка, скорее уберем, а то останемся на бобах, — сказала Авдотья Матвеевна. Алена отпросилась у Сергея Сергеевича. На такие дела освобождение всегда давали.
Принялись за картошку. День полыхал солнцем и был безветренным. Иванка то забавлялся картофелинами, то дергал пожухлую ботву. Силенок не хватало еще, и Иванка смешно сердился. Подходил к матери, хватался за черенок лопаты, требовал, чтоб и ему позволяли копать.