Каменный пояс, 1981
Шрифт:
— Тут такое дело, Владимир Алексеевич, — неторопливо, как всегда, заговорила Елена Петровна. — Тут такое дело… Вчера под вечер померла Аграфена Серафимовна Ильиных.
— Родственница ваша? — участливо спросил Барыкин.
— Нет, однофамилица. Да вы привыкайте, у нас в краю чуть не все подряд Ильиных да Пономаревы.
— Жалко человека… Что с ней?
— Да что… Старушка. Почитай, была старше всех жителей села. На девяносто шестом году скончалась.
Барыкин уже не перебивал Елену Петровну. Он слушал и пытался припомнить эту старушку, и… не мог. Да и нечего напрягать память: не знает он ее. Видно, ни разу не обращалась при нем в сельсовет. А за год,
— До чего славная была старушка! — продолжала секретарь. — В соседстве — наискосок ее дом — всю жизнь с нами прожила — и хоть бы одно худое слово слыхано! И не жалобилась сроду, не просила ничего ни у кого. Потому и выходило так, что ей люди помогали, когда она не в силе стала. А ведь кто-кто, а Серафимовна имела прав обижаться на жизнь куда больше, чем иные. И на помощь государства права имела немалые.
Елена Петровна грустно смотрела на отцветающую комнатную розу в глиняном горшке на подоконнике и голосом человека в летах немалых вела рассказ о покойной, как бы сама для себя:
— Хозяин у Аграфены Серафимовны помер в тридцать шестом. С колхозным обозом ходил в Далматово. Ехали зимником по Исети. Ну и провалилась его подвода в полынью. В ледяной воде Андрон Степанович успел гужи перерубить, лошадь выручил и сани с мешками тоже не утопил. Крепкий был мужик, а съела его простуда… Троих сыновей поставила на ноги Аграфена без мужа, всех на войну проводила, да вот ни одного не дождалась. Ордена и медали их только на память остались. Одна, как перст, жила. И хворая, и залетняя, а хоть бы разок что-то попросила у начальства…
Барыкин неожиданно зябко повел плечами, широкое лицо его посуровело. А ведь припомнил, припомнил он старушку. Нынче весной открывали обелиск сельчанам, погибшим на фронтах Великой Отечественной войны, и он в выступлении на митинге называл братьев Ильиных, чьи имена рядышком золотели на мраморной доске. И когда упомянул их, всхлипывающие женщины чуть расступились и осталась впереди старушка. До удивления махонькая, сморщенная, с редкими белыми прядями волос, выбивавшимися из-под черного полушалка. Барыкин тогда даже осекся и задержал взгляд на ней, и поразило его, что она, не в пример другим, не плакала. Смотрела устало сухими глазами вдаль, будто видела там что-то, недоступное остальным.
Потом с трибуны Владимир Алексеевич нет-нет да и разыскивал глазами крохотную старушку и давал себе слово узнать о ней побольше и обязательно выделить ее для оказания первоочередной помощи всем, чем располагал по должности. И вот не успел…
Другие старухи изо дня в день отаптывают порог кабинета, чего-то просят, требуют, ругаются. Есть свой сносный дом — подавай коммунальную квартиру; коровой давным-давно не пахнет во дворе — выделяй покос, да чтоб поближе и с травой доброй, словно от сельсовета зависят осадки с неба; у этой здоровенные сыновья в городе, каждое воскресенье прут от матери набитые продуктами сумки, метко прозванные народом «голова в городе, а брюхо в деревне», — ей тимуровцев посылай распилить и расколоть дрова. Настырная бабушка Груша не бранится, но такая зануда — камень из себя выведет! Сядет напротив, как вот сейчас сидит секретарь сельсовета, задышит протяжно, как должно быть в молодости, когда завлекала парней, и одно свое:
— Мне-ка, Володимер Олексеевич, советска власть роднее батюшки родимого, всем-то я довольнешенька и завсегда первая на выборах голосую за слугу народа. Много ли я и прошу? Покуда гиологи не смотались, пошли-ко их, штоб оне просверлили дыру в подполье и штоб вода мне оттелева прямо в ведро бежала. Заглодал меня сусед за колодец, заглодал…
Приходилось, хочешь или не хочешь, всех выслушивать с терпением, разнимать сварливых соседок прямо у себя в кабинете; приходится и по сей день слушать каждого и хлопотать-помогать, писать ответы на письменные жалобы и заявления. Добрую половину рабочего и личного времени приходится тратить нередко на тех, кто не заслуживает и не имеет права на то: на кляузников и вымогателей, на лодырей и пьяниц, на скряг и рвачей… «А тут на хорошего человека не хватило», — с ожесточением скрипнул зубами Барыкин.
— Родственников у бабушки Аграфены не осталось, — снова услыхал он голос секретаря. — Последнее время присматривала за ней тетя Наташа, тоже одинокая старушка. Я ей и наказала, чтобы там ничего не растащили бабенки, да свекра приставила проследить. А документы взяла с собой.
— Стало быть, нет у нее родни? — переспросил Барыкин и тут же устыдился радостной возможности: пусть с опозданием, а похлопотать, позаботиться о старушке. — Похороним с почестями, как и надлежит хоронить солдатскую мать. Ты, Елена Петровна, присмотри, чтоб Аграфену Серафимовну прибрали как следует и так далее по женской части. А я сию минуту закажу гроб, памятник в городе и оркестр. Как думаешь, со звездой памятник заказывать? Ага! И я считаю, что со звездой! Аграфена Серафимовна не была богомольной — значит, со звездой. А карточка с нее есть?
— Красные следопыты успели наснимать ее.
— Молодцы ребятишки! Да… пускай Нина, — вспомнил он о девушке, ведающей военно-учетным столом, — сообщит фронтовикам. Они понесут на красных подушечках награды сыновей. И охотников с ружьями нужно собрать. Прощальный залп произвести. Солдатскую мать только так и надо хоронить. Заслужила. Что еще у тебя?
— Вот тут, — замялась секретарь и встала. — Вот тут, Владимир Алексеевич, сберкнижка покойной и завещание.
— В Фонд мира? — машинально проговорил Барыкин.
— Нет! — воскликнула Елена Петровна. — В Фонд обороны!
— В Фонд о-бо-ро-ны?! — поразился Барыкин. — А ты того… не ошиблась?
— Нет, не ошиблась, — возразила с обидой.
— Ну, не обижайся, Елена Петровна. Может, описка в завещании?
— Да какая описка! Завещание Составлено по всем правилам, все на законном основании! Вот оно.
Владимир Алексеевич развернул документ и стал медленно читать необычную бумагу. Никакой ошибки, не было. Четко и ясно написано, что Аграфена Серафимовна Ильиных просит после ее смерти передать сбережения в Фонд обороны страны, изготовить на эти деньги автомат и вручить его лучшему солдату на границе.
«Деньги это не мои, они получены за младшего сынка Илюшу. Пенсию я за него получала у государства. И как мне принесли ее первый раз, так и порешила: пусть и окончилась война, а стану копить деньги для обороны страны. В войну-то ничего у меня не было, окромя трех сыновей. Все они погибли. Илюша командиром воевал, ротой командовал, пока не погиб под Варшавой.
Стало быть, сын мой не только оборонял свое Отечество, а и других вызволял из-под проклятого Гитлера. В память Илюши и примите, когда помру, мои сбережения в Фонд обороны СССР, а значит, и обороны мира. Потому как наше оружие завсегда стреляет по врагам мира. В просьбе моей прошу родное Правительство не отказать».