Каменный Пояс. Книга 3. Хозяин каменных гор. Том 2
Шрифт:
Французский генерал густо покраснел, выслушав переводчика.
– От тебя одно требуют: скажи, коханый мой, они тебя учили так дерзко говорить? – с деланной лаской спросил шляхтич.
– Одному меня учили – любить свою землю! Так этому и матушка наставляла!
Ефим залюбовался юнцом. Он выдвинулся вперед и сказал генералу:
– Ну что к мальцу пристали! Ребенок. Лучше меня казните, а его не трожьте. Ему жить надо!
Поляк немедленно перевел слова уральца. Главный судья спросил через шляхтича:
– Кто ты такой, откуда?
– Я демидовский механик. Позавчера только прибыл сюда и не знаю, за что меня схватили.
Судьи переглянулись.
Лауэр поднял перст.
– Демидофф! О, слышаль Демидофф!..
Генерал встал, крикнул конвойным, и те, подталкивая пленников в спины, увели их из зала.
– Приговор сочинят. Заранее, братцы, уже решили! – сказал поручик. – Душа моя радуется за всех, а за Гришеньку особо. Ловко отбрил французишку.
– Инако и быть не могло! – непререкаемо сказал дед. Оборотясь к Черепанову, ободрил его: – Ну что голову повесил? Не мы первые, не мы последние за Русь умирать будем. Таков наш народ: не предаст, не загубит своей души подлой изменой!
Они расселись прямо на полу в пустом, холодном зале, в котором были выбиты стекла. С упругой силой дул ветер и шевелил оборванными обоями. Ефим пожаловался Ворчунку:
– Родные так и не узнают, что со мной!
– Слов нет, тяжко! Но ты, голубь, крепись! Виду не показывай, что тяжко! И мне, ух, как больно, сердце разрывается, и жить-то хочется, но что ж, – так положено! Верю я, милок, не повергнут нашу Россию. Изгонит она супостата, зацветет земля, и будут знать русские люди, что в этом цветении и наша доля есть! – Он говорил ласково, задушевно, и Черепанову сильно полюбился этот маленький, щуплый, но сильный духом крепостной. С ним и страдать легче!
Вскоре вышел сержант, прокричал конвойным команду, и пленных снова ввели в зал.
Судьи сидели мрачно, как черные нахохлившиеся вороны перед ненастьем. Лауэр брезгливо поджал губы и немерцающим взглядом смотрел на пленников. Переводчик выдвинулся вперед и зачитал приговор.
Десять человек, в том числе Ворчунок, мальчонка и поручик, приговаривались к расстрелу. Ефим Черепанов и старик за недостаточностью улик приговаривались к тюремному заключению. Мастерко приуныл. Грустно взглянул он на товарищей. Ни один из них не склонил головы, не побледнел.
– Попрощаться с друзьями можно? – выкрикнул Ворчунок и, не ожидая разрешения, бросился к Ефиму: – Ну, прости, братец, не поминай лихом. Ну-ну, оставь это! – сердито посмотрел он на тагильца, заметив в его глазах блеснувшую слезу.
Председатель суда махнул рукой, это означало: «Вывести осужденных».
Пленных снова отвели в подвал. Пахнуло затхлой сыростью. Ворчунок оглядел глухие стены, вздохнул:
– Ну, теперь, братцы, скоро. Прости-прощай все! Поисповедоваться надо во грехах!
– Французы священника не пришлют! – хмуро отозвался поручик.
– А мы и без попа такое дело исполним. Бог поймет и примет наше раскаяние во грехах, потому за народ свой легли! – рассудительно сказал Ворчунок. – Вон дед Герасим пусть поисповедует да отпустит грехи! Дедко, слышишь?
– Слышу, милый! – отозвался старик. – Что верно, то верно, зачем грехи на тот свет тащить.
– Давай исповедуй, вон в уголку, а вы, братцы, подвиньтесь! – предложил мужичонка.
Дед отысповедовал осужденных. Все молчаливо жались в углу. Видя их тяжелое душевное состояние, Ворчунок, преодолевая свою муку, предложил:
– А ну-ка, братцы, развеем тоску – споем песню! Давай назло врагу покажем, что за русский народ!
В глухом подвале раздалась русская песня. У Ворчунка оказался звонкий ласковый голос. Склонив голову на ладонь, чуть прижмурив глаза, он заводил запев широко и раздольно:
Ах ты, ноченька, ночка темная,Ты темная, ночка осенняя!..Быстрокрылой птицей взвился тонкий, серебристый голос мальчугана.
Глаза его расширились, заблестели. Он склонился к деду и понес песню вдохновенно:
Нет ни батюшки, ни матушки,Нет ни батюшки, ни матушки,Ты детинушка-сиротинушка,Бесприютная твоя головушка…Жалоба и скорбь слышались в этой песне. Ефим привалился спиной к стене и подхватил песню. Казалось, что сюда, в мрачное подземелье, вошло зеленое поле, шумливый лес, засветило солнце, – пахнуло родной сторонушкой.
– Эх ты, мать Расея, русская земля! – выкрикнул Ворчунок, скинув шапку. – Братцы, давай плясовую! – Он вскочил, затопал ногами, замахал руками и медленно-медленно поплыл по кругу. – Веселей, родные! Эй, жги-говори! – закричал он, встрепенулся и, весь сияя, учащенно затопал ногами…
Вступил в пляску и поручик и мальчонка, даже старый дед не утерпел, – и его захватила удаль. Сидя на соломе, он задвигал плечами и в такт плясу захлопал в ладоши.
В самый разгар разудалого русского размаха дубовая дверь распахнулась, и на пороге встали конвоиры.
– Прощайте, братцы, – со вздохом сказал Ворчунок. – Отплясали свое! – Он стал со всеми прощаться, волнуясь.
Ефим трижды поцеловался с каждым. Ему хотелось навзрыд заплакать, но, собрав все силы, он крепко обнимал уходящих и напутствовал:
– Жив буду, донесу память о вас, други!
Мальчонка прижался к его груди, хмыкнул носом и горько пожаловался:
– Батюшка, батюшка, не могу…
– Крепись, братцы! – сурово сказал уралец. – Не дайте радости врагам!
Юнец встрепенулся, утер слезу и стал рядом с поручиком в первой паре.
– Пошли, братцы! – позвал Ворчунок. – Пройдемся еще разик по родной земле! – Он независимо вскинул голову и со жгучей ненавистью сказал французам: – Веди, ироды!
Спустилась ночь. Лунный свет пробивался в пыльное окно, на светлой серебристой дорожке темнела измятая шапка Ворчунка. Чудилось, вот он рядом здесь сидит и прислушивается, как вливается в подземелье зеленый поток.