Каменный венок
Шрифт:
И он оживает. Опять: "Вас вызывают... Зачем бросаете трубку!..", я кричу: "Да!.. да!.. Слушаю!.." - и слышу сдавленный, квакающий голос и едва узнаю Борю, вернее, я вовсе и не узнаю его, просто понимаю, что это он никто не может ведь мне кричать: "Это я, Боря, мама, это ты? Слушай!..
– И потом: - Сегодня вечером, мама, Северный вокзал!.. Ты меня слышишь? Сегодня вечером!.. Может быть! Слышишь, может быть!.." - и так до тех пор, пока вдруг все не обрывается на полуслове щелчком...
...Кажется, все это уже было. Я стояла
Проходят поезда, возникают из темноты, предупреждая о своем появлении отдаленным нарастающим гулом, потом затихающим вдали. Сколько эшелонов, поездов проходит мимо. Вагонов в них как песчинок на берегу моря. Они мелькают у меня перед глазами, а я все стою, жду и надеюсь найти песчинку среди песчинок - одного-единственного своего человека, затерянного среди этих бесконечных цепей вагонов, бегущих в эту ночь через все вокзалы и узлы и окружные дороги Москвы.
По дальнему пути, загороженному от меня стоящим составом, замедленно погромыхивая, прокатывается воинский эшелон, и, может, быть, именно в эту минуту мой сын, мой дорогой сын приближается ко мне... видит мелькнувшее синее пятно света у часов, где я стою... и вот уже удаляется, уходит в темноту, в навсегда.
Я стараюсь не думать, поеживаюсь продрогшими плечами и снова вслушиваюсь, не оживет ли отдаленный гул, чтоб не дать заглохнуть надежде. Она еще держится во мне, повиснув как на мокрой расползающейся ниточке. Уж не приснился ли мне тот еле расслышанный голос в разноголосой телефонной сумятице шорохов дальнего спешного разговора?
Я держусь все время подальше от людей, чтоб меня легче было увидеть. Пять шагов вперед, пять шагов назад, под синими светящимися часами, где все-таки чуть светлее.
Очень холодно, ноги застыли, но я боюсь сделать даже десять шагов в одном направлении - мне кажется, что тогда я покидаю свой пост.
Еще один эшелон провожаю глазами: теплушки с наглухо задвинутыми дверьми, платформы с потрепанными грузовиками, неровно уложенные грузы, накрытые грубым брезентом, снег в его промерзших складках. Если это мой все кончено: он проходит мимо, мелькая в просветах за вагонами, не замедляя хода, с незатихающим стуком колес, в темноту и белую пелену ночного, медленно падающего снега, и звук его пропадает в пыхтенье и грохоте накатывающегося встречного пассажирского.
Ночные пассажиры откуда-то издалека странно медленно выходят на платформу, осматриваются, им некуда торопиться, они будут ждать утра в холодных залах вокзала, около запертых газетных киосков, неработающих буфетов, вокзального ресторана, на котором остались золотые буквы вывески память о мирных временах, - но все запахи съестного давно выветрились, забиты духом дезинфицирующего состава, которым моют полы...
Пять шагов туда, пять обратно. Платформа почти уже опустела. Долговязый солдат в коротких сапогах зигзагами шныряет среди редких последних пассажиров, запыхавшись добирается до меня и искоса присматривается. Я смотрю на него, он на меня, вид
Пять шагов от часов, пять шагов назад вдоль платформы к часам. Пять шагов в другую сторону, и опять я возвращаюсь под часы. Я успела уже совершенно позабыть про долговязого солдата, когда он снова стремительно выныривает из дверей. Вытягивая длинную шею, точно гонится по следу, торопливо оборачивается и нетерпеливо манит кого-то, и за ним быстро выходит, прихрамывая, другой военный. В темноте я не различаю его лица, и только по тому, как вдруг переменилась его походка в ту минуту, как он заметил меня под часами, - он почти вовсе перестал хромать, - я поняла, что это мой. Я еще слышу деловито взволнованный голос солдата:
– Ну, а эта как? Не наша?..
– слышу даже, как он икнул, ахнул, подавившись неуверенным возгласом изумления.
Мы с Борей, столкнувшись на ходу, обнимаемся, отталкиваемся, спеша вглядеться, и тут же снова крепко прижимаемся друг к другу, не помню уж сколько раз, а голос солдата, все сильнее наливаясь восторгом на все лады повторяет:
– Товарищ капитан, а товарищ капитан! Так и есть? А? Наша? А? Мама?.. А?..
– Да что ж ты пристал? Сам не видишь?
– покашливая, смеется Боря.
– Ясно... А я так и думал, а вдруг опять нет!
Мы идем куда-то, держась за руки, а солдат все забегает вперед и оглядывается на нас.
– Надо Локшина позвать, сказать, что нашли, - говорит Боря.
– Ложкин. Он у первого подъезда публику прочесывает. Я его вмиг доставлю.
Потом мы все вместе, с подоспевшим Локшиным, молча, торопливо шагаем через пути, идем мимо мертвенно-синих огней по вытоптанным в грязном снегу тропкам, перелезаем через тормозные площадки товарных вагонов, пробираясь к нашему эшелону.
Добрались и сразу перестали спешить, тут нам можно спокойно быть вместе до самого отправления: может быть, десять минут, может быть, полсуток.
– О?.. Нашли?
– радостно встречают нас голоса из темной щели призадвинутой двери длинного товарного вагона.
– Ай да Ложкин.
– Неужели как раз это важно - кто?.. А кроме: нашел-то я, коли тебя волнуют детали!
Итак, у нас с Борей есть десять минут, или час, или двенадцать часов, мы усаживаемся на ящик, который нам подали из вагона, всматриваемся в темноту, еле различая лицо, и после первых расспросов не знаем, за что схватиться в разговоре. Десять минут!
Мы держимся за руки, волнуемся, судорожно торопимся спрашивать и стараемся отвечать покороче, как будто обмениваемся текстами телеграмм, так боимся, что не хватит минут даже так договорить, и ничего не успеваем, гулкий толчок со звоном буферов прокатывается из края в край эшелона, где-то в темноте ожил, шумно задышал, забухал паровоз.
– Эх, ты! Так и есть, отправляет, козиная его морда! Вот как назло! горестно восклицает чей-то голос в темноте.
Надо прощаться, а мы ничего не успели, я ничего не сумела найти и отдать ему на дорогу, чтобы унес с собой.