Каменный венок
Шрифт:
– Нет, - говорю я.
– Нет! А что вы так смотрите? Не видала я его, в жизни не видала.
– Я разве смотрю?
– удивляется сестра.
– Хотя, может, правда. Вы думаете, не бывает, что так вот посмотрят и отказываются? Бывает.
– От своих?
– Бывает все на свете. У-у, как еще бывает!
– Вот этого знаю, - говорю я.
– О?
– Мы его к вам привезли сегодня! Вы только одеяло сменили, одеяло не наше.
– Да, это сегодняшний... Жалко, вы так поздно приехали, про кого же это Татьяна звонила?
– Кто это Татьяна?
– Сестра Португалова, вы же ее спрашивали.
Мы выходим
– Ах, дома ее нет?
– удивляется сестра, которая водила меня наверх. Значит, она и не уходила никуда. Где-нибудь здесь.
Вот отсюда, с этой минуты, я вдруг плохо помню, что было, то есть все помню, но путаю, что после чего. Наверное, кто-то нашел Портуталову и это она меня повела, а я опять шла, куда меня вели, и через перегородку с мелкими стеклами увидела, узнала на подушке лицо, родное лицо моего мальчика, постаревшее для других, но для меня только усталое, замученное лицо мальчика, моего Вали, Вафельки.
Португалова стоит и ждет, я не знаю, что сказать, она все ждет, пока я наконец наберу столько воздуха, что смогу выговорить:
– Мой.
– Точно?.. Ну, вижу, вижу... Почему же вы, однако, сказали, что у ваших детей другая фамилия?
– Это правда. Наверное, я с ума сошла... Затмение. У него-то... У него же одного из всех фамилия моя... Тверской, да.
– Что же он, не родной? У вас что, не все родные?
– Все, и он родной, я же говорю, мой.
– У нас кое-какие данные были: Тверской. А что такое Тверской? Фамилия? Или так кто-то вспомнил, что был тверской парень!..
Сиделка присаживается к нему и начинает кормить, но лицо у него остается неподвижным, замкнутым. Она привычно, ложкой слегка разжимает ему зубы, и он слабо сопротивляется, с отвращением, нехотя проглатывает жидкую кашу и опять сжимает зубы, до следующей ложки.
Португалова ждет, потом смотрит мне в лицо и еще раз спрашивает:
– Ну?
– Мой же, мой!
– повторяю я.
– Что вы еще спрашиваете? Можно мне к нему?
– Фамилия его, значит, Тверской действительно? Спешить, к сожалению, вам нечего. Еще все увидите. Сначала пойдемте со мной.
Опять она меня куда-то ведет, приводит в комнату, зажигает настольную лампу.
– Вы писать сами сейчас сможете?
– Что писать?.. А что с ним?
– Вам все объяснит врач. Пишите, что опознали, и все его данные. Можете?
– Говорите. Я могу.
– Я только позвоню врачу. Значит, фамилия? У нас камень с души - ведь он неопознанный: мало их, рязанских, тверских и всяких...
– А он сам не говорит?.. Он...
– я все хотела, никак не могла задать этот вопрос.
– Он... не слышит, а глаза?
– Контузия, да и потеря зрения в результате контузии... Нет, я не вам, Григорий Михайлович... Говорит Португалова, вы можете представить, тут опознали нашего последнего, насчет кого мы сегодня звонили, действительно Тверской, и отыскалась мать... Она тут у вашего кабинета сидит, пишет... Хорошо, конечно, подождет...
– вешает трубку.
– Он просит подождать, сюда идет... А вы лист весь испортили, погодите, я вам другой дам. Вот. Вы же в госпитале работаете, пора привыкнуть. Глаза
– А потом мне его отдадут?
– Подлечат же его у нас сперва. Вы его возьмете? Условия у вас есть?
– Какие условия? Все есть... Чего еще?.. Конечно, хоть сейчас возьму. Как отдадут. Кровать есть, комната. Чего еще?
– Прекратите это!
– слышу я голос.
– Я сказал!
Военврач входит стремительно, так что распахнутый халат развевается на нем, как плащ. Он тут какой-то главный, по голосу сразу слышно: показалось, что он рявкнул на человека, который так и отскочил обратно за дверь. А ведь он вполголоса сказал. Даже тише, чем обычно разговаривают два человека, сидя рядом за столом.
– Ну, что тут?
– Он говорил все так же властно и быстро, вполголоса.
– Вот она заявляет, что опознает. Что является матерью этого...
– Знаю которого. Так это вы? Значит, вы его видели?
– Через стекло только. А мне к нему вы разрешите?
– Вы знаете, что он не видит и не слышит?
– Сказали вот... А это... навсегда?
– Мы же тут лечим, ничего не бывает навсегда, кроме смерти.
– Но жить-то он будет?
– Да, отчего же ему не жить. Вполне.
– Слава богу... И тогда вы его мне отдадите?
Врач оборачивается к Португаловой:
– Заявляет, что является... Вы что, сами не видите, что мать? А не "является"...
– Староверцева тоже была мать, - обиженно, глядя в сторону, говорит Португалова.
– Стерва, а не мать.
– Не одна она. А эта...
– Стерва, а не жена!
– А можно мне сейчас к нему, а, товарищ военврач?
– Сейчас мы пойдем вместе. Сперва только выслушайте, что я вам скажу... Бросьте вы эту писанину, вы меня слушайте. Его доставили после аварии самолета в таком состоянии. Собственно, какая там авария, их сбили при перелете линии фронта, с какого-то партизанского пятачка летели. Наши даже видели, как падал и горел самолет. Но на нем ожоги несущественные были. Ему повезло... его наши подобрали - вот в таком состоянии. Больше никого.
В каком он состоянии был до аварии? Он был забинтован, заживающие раны, - значит, его переправляли на Большую землю раненым. Легких не переправляют, как вы понимаете.
При нем нашли записку карандашом: "Тверской, по предположению". Он кем был?
– Я написала. Истребитель, летчик.
– Да, да... Весьма возможно. Так вот что, идемте, если хотите, но не ждите ничего хорошего, вообще ничего не ждите, хорошо? Слуховой аппарат у него как бы действует, то есть он может действовать, но в сознании он не облекается в определенную форму, слышит, но не понимает, что ли... Между сигналом и сознанием - заслонка, - это не то что просто весь аппарат сломан... Мы будем, конечно, принимать свои меры. Вы мою мысль понимаете? Например, и с глазами - если их нет, то и суда нет. А когда они целы, но не видят, тут поле деятельности для нас не закрыто...