Камер-фрейлина императрицы. Нелидова
Шрифт:
— Нет, её надо читать самому. Говорят — впрочем, за достоверность слухов поручиться трудно, — «Антидот» писала сама государыня. Дружба с философами оказалась не такой простой, как с обыкновенными придворными. Вы знаете, Вольтер назвал в конце жизни все свои мечтания об улучшении деспотизма обманчивым дымом. Именно так — обманчивым дымом. И тем не менее вы задумали не простой портрет государыни.
— Мне ещё трудно говорить о том, каким он будет. Пока я ограничиваюсь эскизами.
— А по идее?
— По идее снова хочу обратиться к
— Это официальный заказ, который вы собираетесь таким образом истолковать?
— О, нет, пока только собственные планы.
— Но это же превосходно, Дмитрий Григорьевич! Вы не связаны заказчиком и необходимостью угождать его капризам.
— Вряд ли у вас было основание обвинять меня в подобном угодничестве. Я просто хочу видеть в натуре человеческой лучшее.
— И всё же нельзя не считаться со вкусами тех, кто платит. Не обижайтесь, но это закон нашей жизни. Я же, пользуясь вашей свободой в этом случае, хочу предложить кое-какие свои мысли.
— Я буду рад их услышать.
— Так вот, прежде всего меня донимает образ лестницы. Да-да, не удивляйтесь, лестницы, на которой мы все располагаемся согласно происхождению, богатству, чинам, предрассудкам, наконец. Мы все рабы этой лестницы.
— И с каким же упорством пытаемся преодолевать её ступени!
— Или напротив — перестаём о них думать, потому что в них заключено основное попрание свобод человеческих.
— Если бы такое было возможно!
— Согласен, тогда бы имели идеальное общество, которое создала натура и которое испортил своими вымыслами человек. Философы мечтают хотя бы смести сор с этой лестницы.
— Тщетно!
— Но иначе нельзя думать. Лестница нуждается в очищении от сора наших пороков, корыстолюбия, тщеславия, лжи.
— Беззакония.
— Вы правы: беззакония — сиречь справедливости. Любой закон должен иметь единственную цель — установления справедливости, без которой невозможно разумное и рациональное существование человека.
— А лестница? Вы меня заинтересовали этим образом, Иван Иванович.
— Может быть, сумею заинтересовать ещё больше. Ведь наши сатирики, литераторы, философы, наконец, стремятся истреблять пороки среди обыкновенных людей.
— Разве это неверно?
— Конечно, неверно. Ведь это значит начать мести лестницу с нижних ступеней, тогда как с высших будет по-прежнему сыпаться мусор и лестница никогда не станет чистой.
— И вы предлагаете?
— Очень просто: начинать мести только с верхней ступени. Наша критика должна быть обращена к сильным мира сего, а не к слабым. Слабые — всего лишь жертвы гнездящегося в верхах порока.
— Жертвы и подражатели.
— И подражатели, хотя это последнее и не представляется мне таким важным. Поэтому в вашем изображении идеальной монархини должны быть попраны все пороки, присущие царям — не простым людям. Вообразите себе хотя бы одно криводушие. Среди тех, кто окружает нас с вами, это означает, может быть, и множество, но мелких неприятностей. На высоте трона криводушие грозит бедами народу, государству, людским судьбам. Леность на нижних ступенях лестницы приводит, скажем, к бедности, разорению одного человека, одной семьи. На высших — предающийся лености и развлечениям монарх перестаёт заботиться о нуждах целого государства. Приупадает промышленность, ослабевает торговля.
— А подданные, в свою очередь, забывают о прилежании в труде.
— Потому что начинают понимать его бессмысленность.
— Вы настойчиво отрицаете роль примера, Иван Иванович.
— Может быть, потому что я строже, чем вы, отношусь к власть имущим. Вспомните Священное Писание: кому больше дано, с того больше и спросится.
— Вы не склонны прощать соблазнов, которые предоставляет человеку власть и богатство? В конце концов, это тоже входит в число человеческих слабостей.
— А эти соблазны увеличиваются от ступени к ступени и вместе с их удовлетворением растут размеры порока. Я не допускаю вседозволенности и ничем не могу её оправдывать.
— Я говорю не об оправдании — о снисхождении. Только о снисхождении.
— В вас говорит портретист — художник, который должен создавать приятный образ человека.
— Вы правы — портретист, который в каждом человеке пытается обнаружить близкие его душе черты и особенности.
— Получается, у злого художника будут злые портреты? И вы в это верите, Дмитрий Григорьевич?
— Присмотритесь сами к полотнам разных мастеров — они вам ответят убедительнее, чем я. Поэтому и в своём портрете государыни мне хочется найти совсем человеческие черты вместе с высокими обязательствами, которые должны быть.
Желательно, чтоб искоренён был Пугачёв, и лучше б того, чтоб пойман был живой, чтоб изыскать чрез него сущую праву. Я всё ещё в подозрении, не замышлялись ли тут французы, с чем я в бытность мою докладывал, а теперь меня ещё больше подтверждает полученное мною письмо от неизвестного лица; есть ли такая на свете или нет — того не знаю, а буде есть и хочет не принадлежащего себе, то я б навязал камень ей на шею да в воду.
Сие ж письмо при сем прилагаю, из которого ясно увидеть изволите желание; да мне помнится, что и от Пугачёва сходствовали несколько сему его обнародования; а, может быть, и то, что меня хотели пробовать, до чего моя верность простирается к особе вашего императорского величества; я ж на всё ничего не отвечал, чтоб через то утвердить её более, что есть такой человек на свете, и не подать о себе подозрения.
А.Г. Орлов — Екатерине II.