Камера абсурда
Шрифт:
ПОПЕНЧЕНКО. Так и получается, что она ни при чем. Что ей предъявить? Превышение необходимой самообороны? Так и этого нет. Она сопротивлялась насильнику как могла.
РУСАКОВ. Это была игра.
ПОПЕНЧЕНКО. Какая еще игра?
РУСАКОВ. Ролевая.
ПОПЕНЧЕНКО. Не понимаю.
РУСАКОВ. Они договорились, что Ярошевич будет играть роль насильника, а она – жертвы. Вот вам и порванный халат, и синяки на теле.
ПОПЕНЧЕНКО. Гм… Интересное предположение.
РУСАКОВ. Я даже готов поспорить, что так оно и было.
Подполковник отложил протокол допроса в сторону:
– Вы
– Вполне, – ответил я. – Хотите пари?
– Хорошо, – ответил подполковник. – На что будем спорить?
– На бутылку коньяку, – ответил я.
– Какого? – чуть подумав, согласился Попенченко.
– «Камю Наполеон», – предложил я. – Идет?
– Идет, – ответил Попенченко.
Мы пожали друг другу руки.
– Вы можете выиграть только в том случае, если Аленина даст показания, – заметил Попенченко.
– Ну, это же в ваших интересах, товарищ подполковник, – сказал я. – Скажите, как там Ярошевич?
– Он в коме, – произнес Попенченко. – И неизвестно, когда из нее выйдет. Если, конечно, выйдет вообще.
– Что, все так серьезно? – спросил я.
– Более чем, – ответил Попенченко. – Она же хотела его убить. И у нее это практически получилось.
– Ну, и как можно ее прижучить? – задал я вопрос своему собеседнику. На что старший следователь Главного следственного управления, пожав крутыми плечами, честно ответил:
– Пока не знаю.
– А если у меня вдруг появятся какие-нибудь мысли по этому поводу? – поинтересовался я. – Мне о них вам сообщить?
Подполковник какое-то время не отвечал. А потом, пытливо глянув на меня, коротко произнес:
– Да…
– Что так долго? – озабоченно спросила Ирина, когда я вышел из кабинета Попенченко.
– Это ты меня спрашиваешь?
– Тебя, – ответила Ирина.
Я сделал удивленные глаза:
– Я-то тут при чем? Ты об этом лучше спроси товарища старшего следователя подполковника Попенченко, чего он так меня долго мурыжил. Будешь спрашивать?
– Нет, – ответила Ирина.
– Тогда пошли лучше отсюда куда подальше…
И мы потопали.
Поскольку Ирина обещала маме быть вечером дома, я проводил девушку до ее подъезда, пообещав быть на связи, после чего отправился к себе. Мысль, что Аленина может выйти сухой из воды, если Стасик Ярошевич умрет и не даст показаний против нее, не давала мне покоя. Хотя нельзя было исключать и того, что Ярошевич просто физически не сможет давать показания. Ведь вполне может быть, что Аленина нанесла ему такие непоправимые травмы, что отшибла у него память или лишила речи. А возможно, повредила мозг, и Стасик, если и выживет, останется навсегда придурком с незакрывающимся ртом и зеленой соплей, постоянно выползающей из носа на верхнюю губу.
Определенно надо было что-то предпринять. Как-то вывести ее из себя, причем при свидетелях. И заставить сделать то, чего она не хочет и не может.
Я долго ходил по дому из угла в угол. Прислонялся лбом к прохладному оконному стеклу. Пытался читать. Попробовал сам с собой сыграть в шахматы, благо шахматная доска с фигурами у меня имелась. Но после четырех ходов белыми и трех ходов черными оставил это занятие,
Потом включил телевизор. Показывали какой-то сериал про военное время, где молоденькая героиня актрисы Марины Александровой все время смотрит влюбленными глазами на пожилого и обрюзгшего начальника отдела по борьбе с бандитизмом в исполнении Михаила Ефремова. А взбалмошному и на вид весьма молодому оперативнику, любящему помахать кулаками и цепляющемуся за каждую юбку, оказывается, сорок пять лет.
Мне снова вспомнилось глубокое философское изречение, что весь мир – театр. И что Аленина – гениальная актриса, которая просто не может играть плохо. И не будет, ведь она – Аленина…
И тут мне пришла идея…
Я вынашивал ее весь следующий день. Думал. Сомневался. Снова думал. На второй день я целых четыре часа без перерыва сидел за компьютером: писал и стирал, писал, бросал и начинал все снова. Наконец, я уже не стер то, что написал. Прочел один раз, второй. И отправил текст на принтер, который распечатал мне его. В трех экземплярах.
На третий день я пошел к Альберту Андреевичу.
Глава 13. Ради справедливости, или А много платят сценаристам?
Альберт Пиктиримов встретил меня как родного. По его сияющему лицу я понял, что с него сняты все подозрения. Это означало, что он может работать. Он и работал как вол, если, конечно, таковое сравнение применимо к профессии режиссера.
Пока снимались эпизоды без главной героини. Наталья Валерьевна лежала в больнице с нервным срывом, как говорили на съемочной площадке, но со дня на день должна была появиться.
Маши тоже видно не было. Она не выходила на связь ни с Ириной, ни тем более со мной.
– Рад вас видеть, очень рад, – такими словами встретил меня Альберт Андреевич. Он даже объявил перерыв, чтобы привести меня к себе в вагончик и угостить крепчайшим кофе. – Считайте, что теперь я ваш должник, – объявил он мне. – Ведь вы меня буквально вытащили из петли.
– Вы преувеличиваете мои заслуги, – сказал я режиссеру сущую правду, но он не желал меня слушать. А потом спросил: – А где Ирина?
И я ответил:
– Так ведь июль. Скоро у нее экзамены в МГУ.
Пиктиримову стало немного стыдно: он не знает, что его дочери вот-вот надо поступать в университет. Но он так увлечен своей работой, что его можно понять.
Потом я допил кофе и произнес:
– У меня к вам разговор.
– Да? – удивленно спросил Пиктиримов. – Слушаю вас.
– Я пришел сюда с предложением, – не очень уверенно начал я. – Но сначала я хочу рассказать вам, как было дело…
Я говорил довольно долго, и Альберт Андреевич слушал меня все время молча, не задав по ходу моего рассказа ни единого вопроса. Иногда его глаза вспыхивали от негодования, раза два-три он явно хотел что-то возразить мне, но сдерживался. К концу моего рассказа Пиктиримов как-то сник и ссутулился, отчего явственнее обозначилась его худоба. Когда я закончил рассказывать про Лисянского, Аленину и Ярошевича, Альберт Андреевич продолжал молчать и только тускло смотрел на меня, часто и растерянно моргая.