Камера смертников
Шрифт:
Слово «круг» неприятно резануло слух Ермакова, напомнив о докладе у наркома, и он недовольно буркнул:
– Хитрят. Сосунков сюда не отправят, вот они и наводят тень на ясный день, ведут передачу с параллельной дороги во время прохождения эшелонов или пассажирских поездов, зная расписание их движения.
Николай Демьянович помолчал, перебирая лежавшие в папке листы, потом ответил:
– Время прохождения поездов через квадрат, в котором работает вражеская станция, у нас есть. Дороги перекрывали все, до единой, вплоть до проселков. Кстати, Волков
– Конечно, – горько усмехнулся генерал, – ему оттуда, с Урала, виднее, – но тут же пожалел о своем резком выпаде и, пытаясь загладить возникшую неловкость, спросил. – Операторы радиоперехвата не ошибаются? Станция действительно движется, меняет свое положение во время сеанса? А то мы будем на них полагаться, распылимся, отвлечем внимание в сторону, а враг за это время сменит тактику. Думаю, стоит прочесать квадрат.
– Будет исполнено, – заверил Козлов, – но версию с железной дорогой считаю перспективной. По ней надо усиленно поработать.
– Поработаем, – вздохнул Ермаков, доставая из коробки папиросу. – У нас теперь будет много работы.
Прикуривая, поглядел поверх пламени спички в глаза Козлова. Тот не отвел своего взгляда.
«Понял? – засомневался Алексей Емельяновмч. – Или раздумывает, как уйти от разговора?»
Подполковник собрал документы, неторопливо завязал тесемки папки и, положив на нее руки, удивленно поднял брови:
– У нас и так работы хватает, товарищ генерал. Стоит ли все понимать буквально, пока нет конкретных приказов?
«Сообразил, – откидываясь на спинку стула, удовлетворенно вздохнул Ермаков. – Попробуем пойти дальше?»
– Наверное, потребуется дополнительное увеличение состава спецгруппы? Как полагаешь, Николай Демьянович?
– Мне кажется, в этом пока нет необходимости, – чуть заметно улыбнулся Козлов.
«Этот не кинется очертя голову искать шпионов среди своих, – наблюдая за ним, решил генерал. – Или я ничего не понимаю в людях и зря проработал с ним столько лет бок о бок. Как же падки у нас некоторые на отличия и награды, как готовы на все, лишь бы только угодить начальству, ловя его невысказанные желания и косые взгляды, брошенные на сослуживцев. Но враг есть, и искать его надо, обязательно надо».
– Будем постоянно советоваться, – давая понять, что разговор закончен, многозначительно оказал генерал. И добавил: – Постоянно!
– Понял, Алексей Емелъянович. Непременно будем, – вставая, ответил подполковник. – Полагаю, наши сотрудники за рубежом не ошибаются, утверждая, что изменник один.
– И я того же мнения, – провожая Козлова до дверей кабинета, Ермаков крепко пожал ему руку. – Желаю успеха, Николай Демьянович...
Через несколько дней Сушков стал своим в камере, более или менее освоившись с тюремным бытом. Его тоже вызывали на допросы, приволакивали избитым, и приходилось тащить бесчувственное тело бывшего переводчика, брошенное солдатами у дверей, на нары, класть
Придя в себя, Дмитрий Степанович обычно просил извинения за доставленные им хлопоты и иногда пускался в воспоминания о детстве и старом Петербурге, об учебе в университете и Первой мировой войне, на которой, как выяснилось, он был офицером.
– Да, холодный Питер семнадцатого… – устроившись в уголке нар, негромко рассказывал Сушков Семену и лохматому Ефиму, к которым присоединялись некоторые сокамерники.
Рассказы Сушкова стали редким развлечением, помогали хоть ненадолго забыться, уйти в иной мир, навсегда потерянный и невозвратный.
– Помню, давали концерты Бутомо-Названовой в Консерватории. Она пела Шуберта, а в Академии художеств читала стихи Анна Ахматова. Божественная женщина! Я ее потом совершенно случайно видел уже в Москве, на Сергиевской, в библиотеке Агрономического института. Первопрестольная тоже была холодная и голодная, как и вся Россия тогда. Редкие трамваи, редкие прохожие, стрельба по ночам...
Временами Сушков замолкал, уходил себя, задумчиво улыбаясь разбитыми губами и нервно теребя пальцами край пиджака, но собравшиеся вокруг него терпеливо ждали, пока он снова вернется из своих воспоминаний в мрачную камеру смертников тюрьмы СД в Немеже.
Иногда Слободе казалось, что его сосед по нарам помешался. Тихо и незаметно сошел с ума от допросов и пыток, которым его подвергали несколько раз в неделю. И теперь, витая в прошлом, слабо отдает себе отчет в действительно происходящем вокруг него, вспоминая то Петербург, то Москву, то свое офицерство на Империалистической, то работу в школе. И тем не менее Сушков ему нравился: он не скулил, не жаловался на судьбу, старался даже здесь, в камере, неизменно оставаться вежливым и аккуратным, правда, это не всегда удавалось.
Сам Семен уже невообразимо устал от допросов и однажды с удивлением обнаружил, что ждет их прекращения, как некоего избавления – пусть ему останется после этого всего неделя или даже меньше, но кончатся вопли следователя, не будут больше входить в комнату дюжие немцы в нижних рубахах с закатанными рукавами, перестанет резать глаза яркий свет лампы, от него отвяжутся, отстанут и дадут побыть наедине с собой хотя бы последние дни.
И вдруг допросы прекратились. Что-либо подписывать он отказался, и Штропп, закурив очередную сигарету, небрежно помахал ему рукой:
– Иди, мы теперь не скоро увидимся!
Когда Слободу выводили из следственного кабинета, он слышал за спиной издевательский хохот немца.
Ночью забрали старика-старосту, о котором вездесущий и всеведующий лохматый Ефим сообщил Семену:
– Он был военным капелланом у поляков. Понимаешь?
– Нет.
– Экий ты, – досадливо поморщился Ефим. – Ну, военный попик ихний, уразумел?
Камера проводила своего старосту стоя. Вместе с ним забрали еще несколько человек – всех с вещами.