Камера смертников
Шрифт:
«Не было бы сотрясения мозга, – с испугом подумал он и тут же горько усмехнулся. – Впереди последняя точка, поставленная выстрелом в затылок или вывоз в Калинки, а ты думаешь о сотрясении мозга?! Еще неизвестно, откроется ли твой глаз, а если откроется, то будет ли видеть? А может, так и уйдешь в вечность, глядя на своих палачей единственным оком…»
Отдышавшись, он устроился поудобнее на нарах. Через минуту от окна вернулся Ефим. Усевшись рядом, протянул половину сигареты.
– Помянем? Больше нечем... Последняя точка, – словно подслушав мысли Семена,
– Что у него случилось с лицом? – помедлив, опросил пограничник.
– Гипс, – помрачнел Ефим. – Начальник тюрьмы не любит, когда осужденные выкрикивают перед казнью лозунг, и приказывает забивать им рты кляпом из гипса.
Мимо них прохромал к нарам Сушков. Сел, ссутулив плечи и уронив руки между колен. Ефим повернулся к нему, протянул окурок:
– Возьмите, помогает немного.
– Спасибо, – тот взял, поднял на него глаза. – А как же вы?
– Ничего, – отмахнулся Ефим, – вам нужнее сейчас. Как же вы так, Дмитрий Степанович?
– Откуда вы меня знаете? – вскинул голову переводчик, подозрительно глядя на лохматого Ефима.
– А я жил тут, – объяснил он. – На лесоразработках встречались. Не помните?
– Н-нет, не припоминаю. Благодарю за табак.
И Сушков отвернулся, жадно досасывая окурок. Ефим поглядел на переводчика с сожалением, грустно вздохнул и лег, закинув руки за голову,
Семен впервые близко разглядел бывшего переводчика. Вроде бы странно, жить вместе на нескольких квадратных метрах и только впервые близко увидеть человека, постоянно находящегося о тобой в одной камере? Нет, ничего странного – после допросов, когда заново начинаешь учиться ходить, дышать, смотреть, не до разглядывания соседа по нарам.
Лицо у Сушкова разбито, губы опухли, пальцы, держащие окурок, грязные, дрожащие. Порванный на плече пиджак, рубашка с мягким отложным воротничком закапана кровью на груди – наверное, раньше он носил галстук, а теперь вместо него темные потеки на светлой, в тонкую полосочку, ткани. Рассеченная бровь словно приподнята в удивлении, морщинистая шея, костлявые плечи, торчащие из уха седые волоски.
«Скольких уже нет из тех, кто меня встретил здесь? – подумал пограничник. – Увели кутавшегося в тряпье, погруженного в себя Лешека, исчезли вечно шептавшиеся друг с другом молодые парни, всегда забивавшиеся в темный уголок нар... Люди появляются, проводят здесь последние дни своей жизни, если, конечно, можно считать пребывание в камере смертников тюрьмы СД жизнью, и исчезают, отправившись в Калинки или выйдя во двор с забитым кляпом из гипса ртом. Когда придет мой черед отправиться в тягостную последнюю дорогу, кто меня проводит в нее? Наверное, только здесь начинаешь по-настоящему понимать, как хрупко бытие, как тонок волосок, связующий разум и безумие, поскольку сойти с ума от пыток и ожидания конца ничего не стоит. А может, в этом и есть выход – потерять ощущение реальности, перестать воспринимать окружающее, уйти в себя, в свой внутренний мир?..»
Сидевший рядом на нарах переводчик докурил, плюнул на палец и аккуратно затушил окурок – маленький, чуть больше ногтя
– Устраивайтесь рядом, здесь свободное место. Миска и ложка есть?
– Спасибо, – тихо откликнулся Сушков. – Миску мне обещал староста. Простите за любопытство, здесь не принято задавать вопросов друг другу, но этопроисходит часто?
Он кивнул в сторону окна, и его разбитое лицо исказилось гримасой не то боли, не то страха. Съежившись, переводчик ожидал ответа, видимо надеясь, что сейчас сокамерник успокоит его, развеет мрачные мысли.
– По-разному, – уклончиво ответил Семен. – Вас сразу сюда отправили?
– Нет, – вздохнул Дмитрий Степанович, пытаясь поудобнее улечься на жестких досках. – А вы, простите, давно тут?
– Не очень, – буркнул пограничник, поворачиваясь к нему спиной.
Странный человек, этот бывший переводчик. Какая разница, сколько здесь пробыл человек? Сроки пребывания узников в камере смертников и вообще среди живых определяют те, кто их допрашивает. Пора бы понять такие простые вещи. А он даже в камере бубнит: «Простите, извините»... Неужели и с немцами так разговаривает на допросах? Хотя нет, похоже, он молчит – иначе его бы так не разукрасили, превратив лицо в кровоточащую маску с заплывшими глазами.
Поняв, что разговор окончен, Сушков притих. Вскоре послышалось его похрапывание – легкое, с чуть заметным присвистом.
– Обычно они расстреливают, предварительно раздев догола, – негромко говорил кому-то староста камеры, устроившийся в другом углу длинных нар. – Сегодня, наверное, очень торопились покончить и не раздели. У них все посчитано, – горько усмехнулся он, – даже одежда казненного стоит определенную сумму пфеннигов, а в Германии семье казненного приходит по почте счет и требуется оплатить услуги палача и затраты рейха. Какое гнусное кощунство...
Шелестел шепот старосты, похрапывал за спиной Семена бывший немецкий переводчик, провалившийся в тяжелое забытье, молчал лохматый Ефим, уставив неподвижные глаза в стену камеры, а в окна вползал рассвет – туманный, серый, обещая скорый приход нового дня допросов и пыток. Дня, который для кого-то из насильно собранных здесь людей станет последним...
Не успокаивали ни привычный письменный прибор каслинского литья, тяжело и темно громоздившийся на столе, ни старая лампа, так похожая на ту, что светила в доме его детства под Смоленском, ни выкуренная папироса, ни стакан крепкого, почти черного чаю – хотелось выйти из здания и, распахнув шинель, шагать по улицам, подставляя пылающее лицо и грудь холодному весеннему ветру. Забрести неизвестно куда по тихим старым переулкам и навсегда потеряться в них, среди потаенных особнячков и бывших доходных домов со сдвоенными окнами, среди гулких подворотен проходных дворов и зажатых глухими стенами узких проулков.