Камера смертников
Шрифт:
Прокоп тоже быстро не отпустит: начнет выспрашивать обо всех, даже мельчайших подробностях, заставит несколько раз повторить рассказанное. Сначала эти его привычки жутко раздражали Сушкова, негодовавшего на Колесова, приславшего столь тупого человека, но потом он понял, что Прокоп совсем не туп, а просто предельно недоверчив, поэтому и заставляет по нескольку раз говорить одно и то же, сравнивая детали, ища несовпадения, пытаясь увидеть все происходившее глазами переводчика, словно спрятавшись у того под черепом. Пытлив хозяин явки,
Выспаться сегодня явно не удастся, а утром опять тащиться в замок, на службу. И больным не скажешься, немцы этого не любят. А так иногда хочется отдохнуть, забыть обо всем, забыть свои страхи и сомнения, спокойно вытянуться на кровати с папиросой в зубах и поблаженствовать, бездумно глядя в потолок. Даже не иногда хочется, а давно хочется, потому что нервное напряжение выматывает, лишает сна и нормального аппетита. Ешь только чтобы иметь силы, – не хватает еще перестать ноги таскать, но пища не доставляет удовольствия, даже хорошие продукты, перепадающие от щедрости Конрада фон Бютцова.
Что-то долго не возвращается фельдфебель, забравший пропуск, что там еще могло оказаться не так? Его же все здесь знают, знают, у кого и кем он служит, а Бютцов пользуется у немцев уважением, которое, хоть в малой мере, но помогает его переводчику.
Завидев в коридоре долгожданного старшего патруля, Сушков облегченно вздохнул – наконец-то! Сейчас ему отдадут пропуск или выдадут новый, и он сможет уйти. Но немец приказал следовать за собой.
Войдя в кабинет, Дмитрий Степанович невольно вздрогнул – у зарешеченного окна, прислонившись спиной к подоконнику, курил фон Бютцов, а за столом сидел Клюге в черной эсэсовской форме. Никого из комендатуры в кабинете не было, а переводчик знал всех работавших в ней в лицо.
Сердце защемило предчувствием близкой беды – зачем тут телохранитель берлинского гостя, еще недавно подозрительно оглядывавший Сушкова в холле охотничьего домика? Почему тут оказался сам Бютцов, оставивший замок и своего берлинского патрона, что произошло?
– Присядьте, – показал на табурет Клюге. – Переводчик нам не понадобится, и мы сами решим наши внутренние дела. Согласны, господин Сушкоф?
Дмитрий Степанович понуро прошел к табурету и сел, положив шапку на колени. Глаза у Клюге холодные, как у готового к охоте удава, глубоко посаженные, равнодушные, а у Бютцова довольные, заинтересованные, на зажатой в пальцах сигарете скопился столбик пепла, но не упал.
Переводчик давно вывел для себя, что почти любое намерение человека выдают его глаза, важно только вовремя заметить, что в них. Поэтому он постарался спокойно посмотреть прямо в глаза Клюге.
– Я не понимаю, господа офицеры, что произошло? Меня остановил патруль и, заявив, что мой пропуск недействителен, доставил сюда.
– Куда вы шли? – вступил в разговор Бютцов. Его спокойный, доброжелательный тон немного развеял все более овладевавшие Дмитрием Степановичем нехорошие предчувствия.
–
«Не показывай им, как испугался, – уговаривал он себя, – иначе они заметят это и начнут подозревать, копать, следить. Держись свободнее, ты их знаешь, они тебя тоже, но не перегибай, не забывай, что ты всего лишь холуй».
– Господин майор, – переводчик привстал со стула и почтительно отвесил поклон в сторону Бютцова, – любит хорошую работу. Для этого надо всегда иметь свежую голову.
– Перестаньте, – скривив губы, брезгливо протянул Клюге. – Вы же сами понимаете, Сушкоф, как это несерьезно. Голова, прогулки... Что вы можете нам сказать о Колесове? Отвечайте!
– Ничего, – изобразив на лице удивление и пытаясь унять охватившую его внутреннюю нервную дрожь, ответил переводчик. – Я знаю, что он из лесной банды, и все.
– А про Чернова? Вы знакомы с ним? – не отводя глаз с лица допрашиваемого, продолжал допытываться Клюге.
– Естественно, – заверил Дмитрий Степанович, постаравшись улыбнуться, но улыбка получилась натянутой. – Он работал в нашей области по партийной части. Конечно, я его видел, и не один раз. Орденоносец, как говорили большевики. Его здесь все знают, можно сказать, каждая собака.
– Скажите, – отходя от окна, спросил Бютцов, – почему партийный секретарь Чернов проявил такую трогательную заботу, когда вас выпустили из тюрьмы? Он устроил вас на работу, помог получить жилье. И потом, чекисты редко кого выпускают, а вас почему-то выпустили, да еще перед самой войной помогли приехать сюда, ближе к границе?
– Так сюда я сам добрался, пешком, – глядя на него снизу вверх, ответил Сушков. – Почему отпустили, я писал, все, без утайки.
– Вы связаны с Черновым? – перебил его Клюге.
– Да что вы?! – привстал переводчик. – Он же в банде, в лесу.
– Вот именно, – засмеялся Клюге. Он поднялся из-за стола и, подойдя почти вплотную, встал перед Дмитрием Степановичем. Качаясь на носках, повторил: – Вот именно, он в лесу, в партизанской банде. А вы здесь! Я имею в виду не комендатуру, а город. Мы знаем, что вы вместе с Черновым служили в Красной армии, потом вы приезжаете сюда, начинается война, он уходит в лес, а господин Сушкоф остается в городе, занятом нашими войсками. Странное совпадение, не правда ли?
– Не знаю, – опустил голову переводчик. – Я обо всем этом уже сообщал немецким властям. И я уже почти два года сотрудничаю о немецкой администрацией. Честно сотрудничаю, – последние слова он постарался выделить особо.
– Послушайте, Сушкоф! В НКВД работают не дураки, но и здесь нет глупцов, – усмехнулся Клюге. – Mы все досконально проверяли. Все! Вам бы следовало упасть в ноги господину фон Бютцову, покаяться, что вас опутал Чернов, добровольно выдать его людей... Еще не поздно.