КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК
Шрифт:
– В Марфине два санатория… В одном у матери знакомые… Она и устроила туда Дашу уборщицей… Но… Ночевать она приезжала обычно домой… А тут пять дней… Ну повздорила с матерью… Но не на пять же дней…
– Как туда добраться?
– спросил Прокопьев.
– Автобусом. От вокзала. Минут двадцать пять…
– Скажите мне, какая остановка и где Дашу искать.
– Я поеду с вами.
Прокопьев был наслышан об историях и красотах Марфина, читал о них, монографии рассматривал, в спокойном случае с удовольствием побродил бы дорожками усадебного парка со знаменитой ротондой над озером, взглянул бы и на остров Любви, куда шалопай с лампасами Василий Сталин желал приволочь мост из побитой Германии, постоял бы у церкви Белозерова и у дворца Быковского, прошелся бы и не раз готическим замковым мостом того же Быковского, знакомые киношники снимали
Ничего не произошло.
Автобус остановился именно у моста. Заведение, в каком Даша была устроена уборщицей, некогда санаторий денежного министерства, управлявшего изготовлением станков, а теперь и не санаторий, а место отдыха и развлечений, располагался в парке напротив Марфинской усадьбы. Татьяна показала, куда надо пойти и у кого спросить Дашу. Сама же решила подождать на улице. То ли стеснялась чего-то, то ли имела для своего неучастия во встрече Прокопьева с Дашей весомые причины. Тыркался Прокопьев, тыркался по коридорам, но без особых удач, кто-то видел Дашу вот только сейчас, кто-то ее вообще давно не видел. Наконец, Прокопьева отослали к какой-то Марии Семеновне, мол, если она не знает, то и никто не знает. Прокопьев доложил о своих поисках Татьяне. Было видно, что та расстроилось. Вышептала невнятное и перекрестилась. «Ну что же, - вздохнула она.
– Пойдемте, без меня Мария Семеновна разговаривать с вами не станет». Мария Семеновна, женщина сухонькая, в очках, остроносая, из птичьих, наверное, и была подругой Ангелины Федоровны.
– Вот тебе раз!
– помрачнела Мария Семеновна.
– Уж три дня здесь ее нет! Я думала, она у вас.
– У нас не показывалась пять дней!
– сказала Татьяна.
– Здесь у нее было где ночевать, мы и думали…
– Ничего не говорила, куда уедет?
– спросил Прокопьев.
– Ничем ни с кем не делилась? Записки не оставила?
– Ни с кем, ни о чем, никакой записки, - сказала Мария Семеновна резко, будто и на Дашу сердилась: она всех озаботила, и на Прокопьева: не считает ли он ее во всем виноватой?
– Ходила встревоженная, это правда, но молчала. Гордая. Надо ее в розыск объявлять. Пусть Ангелина идет в милицию с заявлением.
– Кто у нее заявление примет! Посмеются. Скажут: уехала в Анталью с хахалем. Дыни жевать.
– Никто к ней не приезжал в последние дни?
– спросил Прокопьев.
Мария Семеновна задумалась.
– Были, были двое! Были! На другой день Даша на работу и не вышла!
Последовали описания двоих, это были мужчины лет тридцати, не моложе, рослые, разговоры с Дашей вели во дворе, то вроде бы улещали ее, то вроде бы бранились. Прокопьев чуть было не спросил, не навещал ли Дашу негр, но Мария Семеновна и без его вопросов отметила бы африканские особенности одного из визитеров. Нет, ни на одного из знакомых Прокопьева, в том числе и на косматого книжного челнока Фридриха, двое не походили.
– Пропала девка-то, - заключила Мария Семеновна.
– Или в какой затвор ее упекли. Или совсем сгинула. А жаль. Хорошая она.
– Что же делать-то?
– повторяла Татьяна уже на станционном перроне.
– Что же делать-то, Сергей Максимович?
– Попытаюсь кое-что предпринять, - угрюмо пообещал Прокопьев. Но что он мог предпринять?
– В милицию мы, конечно, пойдем. Но будет ли толк?
– Не отчаивайтесь. А мне, как только Дарья Тарасовна объявится или хотя бы какой знак даст о себе, о помощи будет просить, сообщите немедленно. По телефону. Или даже на электричку сядьте и прикатите.
– Если она жива… - выдохнула Татьяна.
В глазах ее были слезы. Прокопьев, чего от себя не ожидал, ладонью волосы ее погладил, успокаивая. Сказал:
– Жива. В нынешнем ее случае пытать ее или тем более убивать ни у кого нет никакого резона.
В электричке силу воли Прокопьев в кулак собирать не стал. Ему было все равно, куда его увезут. Глядишь, и подсказка, пусть и малая, случилась бы…
39
Дом номер три по Камергерскому переулку так и находился в отсутствии.
Александр Михайлович Мельников мне не звонил. Я его не разыскивал.
В теленовостях и газетах об отсутствии здания не напоминали. Оно, видимо, того и не стоило. На теплых островах в Тихом океане смыло и отволокло к акулам десятки тысяч благовоспитанных и довольных жизнью туристов. Ураган «Катрина» затопил блюзовый город Нью-Орлеан, накрыв водой все дома в три и тем более в два этажа. Молодые люди из Перми, числом в три десятка, посчитавшие, что документы о собственной учености удобнее получить на берегах Миссисипи, нежели на берегах Камы, дня четыре сидевшие на незатопленной крыше отеля и сотовыми способами сообщавшие родителям о нехватке воды для питья, были куда интереснее случая в Камергерском переулке.
Ко всему прочему по ТВ было объявлено, что в ближайшие дни в трех замечательных ток-шоу примет, наконец, участие привозной (из Ниццы) плейбой Сева Альбетов, наиважнейший в мире (рекорд Гиннеса) знаток антиквариата и запахов.
О шестидесятилетнем мальчике Севе Альбетове я был наслышан. Кстати, почему пообещали «наконец»? Я уже видел Альбетова в обеденном ток-шоу с рыбным меню. Смуглая леди советов, возлюбившая пасту «Колгейт 12», и ее белокурая сотоварка маялись, разрешая проблему, до каких пор следует оставаться девственницей. Сева Альбетов, встреченный по сюжету шоу аплодисментами, вошел в разговор (а день был зимний) в салатных бермудах и черном берете с сиреневым помпоном. «Он один такой»… И со взлетами рук принялся убеждать девушку, всю в сомнениях, остаться девственницей навсегда. «Сам бы весь век ходил девственницей!
– вскрикивал Сева Альбетов.
– Это такое счастье! Но в восьмом классе попутал бес…» Счастье же, по Альбетову, состояло в том, что у девственниц прекрасный запах. Альбетов принюхался к собеседнице и сообщил, что от нее вздымается аромат Флоренции эпохи Кватроченто. «Все цветы с полотен Боттичелли пахнут вашей неодоленной самцом натурой!» «А мы? А мы? Чем пахнем мы?» - воскликнули леди Колгейт и ее белокурая сотоварка. Тут я выключил телевизор.
Этот Сева Альбетов, по исторической справедливости, был достоин уважения и признания. Я с приятелями жил эгоистом, мог позволить себе пить пиво на улице Королева за двадцать копеек кружку и за обедом наслаждаться жареной рыбой мойвой. А Сева был страдалец за весь наш безалаберный народ. Он в дни осторожно-кухонной болтовни удалил себя из Москвы и вынужден был жить на чужбине в страшных городах желтого дьявола и слушать истерическую музыку толстых. Не он один, конечно, но и другие люди, схожие с ним судьбой и житейским выбором. И понятно, что теперь эти страдальцы стали для нас самыми ценными и необходимыми. Иные из них по-прежнему жили там, а сюда приезжали. Хотя число туалетов в глубине дворов у нас не уменьшилось. Там они обедали, а сюда приезжали за копейками на обед. Там они жили тихо, никто их не знал, и они никому не мешали. Как, скажем, шансон-девица Таня Монетная не мешала в ресторане Атланты своим шерстяным голосом поедать оголодавшим стейки с кровью. Заезжая к нам с горькими слезами по поводу вокальных гонений в совковом Архангельске, Таня брала кассу и убывала сушить булыжные щеки в штат Джорджия. И правильно. Сева Альбетов был не таков. Гражданство он восстановил (не отменив иноземного), о гонениях вспоминал редко, кого они теперь волновали. Но все помнили - мы были рабы и совки, а он гулял по Копенгагенам и Ниццам свободным гладиатором.
Все эти слова об Альбетове я записал в связи с тем, что мне позвонил маэстро Мельников.
– Профессор!
– прокричал он в трубку.
– Я познакомился с… Альбетовым. Через неделю буду собеседовать с ним на Первой Кнопке!
– Ну и что?
– проворчал я.
– Как что? С… Альбетовым! С…
После предлога «с» трижды следовала пауза. Я понимал: намереваясь меня восхитить или даже вызвать мою зависть, Мельников готов был произнести «с самим Альбетовым!». Но слово «самим» никак не могло выкатиться из Мельникова, потому как «самим» для него был исключительно он, Александр Михайлович Мельников.