КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК
Шрифт:
И - нате вам!
– вместо мясной солянки получил солянку рыбную. А перед тем якобы выпил кружку пива. Ладно, пиво на совести официанта… Обласкав судака «орли» ста пятьюдесятью граммами пшеничной, Прокопьев расплатился и метрополитеном отправился на Савеловский вокзал. Удаляясь от вод, взглянул на шпиль вокзала Речного. Да, если бы его подвесили на здешнюю рею, ему бы позавидовал незабвенный барон.
Стрелки часов Прокопьева удивили. Три часа отвозили его из Москвы в Яхрому труженики железной дороги. А из Яхромы в Москву водным транспортом возвратили за сорок минут. И это имея в виду шлюзы, отсутствие в канале попутного течения, набеги пиратов и морских чудищ. Произошло явное нарушение законов механики. И не только механики.
У меломанки
– погрозил в воздухи Прокопьев.
– Ужо вам!» И получил из кассового автомата билет именно до Долбни. Перед тем он подумывал, не оправиться ли ему для верности в Долбню автобусом? Или не нанять ли такси? Мол, мне в Шереметьево, но с заездом в Долбню. Однако рассудил, что автомобильный транспорт может оказаться не более надежным, нежели транспорты речной и рельсовый. А уж Шереметьево, даже если заявление таксисту ложно, способно было и вообще отправить его к зулусам с кольцами в ноздрях.
В вагоне электрички Прокопьев заставил себя не расслабляться и встретить происки вражьих сил в полном сборе воли и отваги. Страхам не поддаваться, а в причинах двух дорожных конфузов видеть лишь нелепое стечение обстоятельств.
Но ощутив себя собранным и отважным, Прокопьев вдруг испытал чувство сострадания к Нине. Ведь на что-то надеялась барышня. Возможно, и сейчас ждала его звонка с вестью об отмене срочного заказа. А дождавшись, что бы стала делать? С весельем, с огоньками в глазах бросилась бы приводить себя в порядок. Отправилась бы в ванную. Сразу же Прокопьев представил себе Нину обнаженную, в душе под струями теплой воды, натирающую тело гелем с благовониями и движениями своими будто бы манящими его, Прокопьева: отчего же ты не со мной, милый, ну иди, ну иди ко мне… Совершенно никчемным представилось Прокопьеву его пребывание в вагоне электрички. «Нет, надо смотреть в окно, на виды!» - приказал себе Прокопьев. А уже приближались строения дирижабельной столицы, города Долгопрудного. Но виды из окна электрички снова показались Прокопьеву безобразными. Безалаберная моя Россия! И все в ней вдоль железных дорог будто было временное, не угомоненное порядком, не в последнюю очередь - порядком приличия и красоты. Хлам, нескладные, на скорую руку поставленные сараи и гаражи, засохшие деревья, на откосах следы застолий с погасшими кострищами, брошенные бутылки, химические пакеты, мусор, мусор, мусор. Бестолковость и безответственность привычек. Но что-то и удивило сейчас Прокопьева. Сумрак. Сумрак за окном! Световые пятна вспыхивали там и тут. А вот уже и чернота бесснежной осени поползла за окнами. Неужто отзвучали на Никитской Стравинский с Прокофьевым? В самой же электричке свет не горел. И неслась она будто под откос. А вагон Прокопьева был почти пуст. Какие-то милиционеры пробегали мимо Прокопьева в конец состава, кричали, там будто бы убили женщину. Спрашивали у Прокопьева документы, слава Богу, они были. Взяли у него отпечатки пальцев, брали кровь вроде бы и на генный анализ. А потом из вагона в вагон от электровоза в конец поезда и обратно стала летать женщина, верещала под потолком, стонала, хрюкала, а то вдруг и хохотала. Возможно, это была женщина, из-за которой бегали и кричали милиционеры. Но возможно, это была и Нина…
37
– Мужик, я тоже пью, но уж не до такой степени…
Солнечные зайчики прыгали близи Прокопьева. Обходчик укоризненно, но без административной свирепости смотрел на единственного пассажира.
– Что за станция такая?
– спросил Прокопьев.
– Бологое иль Лесная?
– Станция эта - тупик. Ты отоспался. Я тебя выпущу. И ты по шпалам, по шпалам топай в город.
– А город-то какой?
– Академический. Называется Дубна.
И этот рожей был схож с Черномырдиным. И этого не стоило раздражать.
И Прокопьев по шпалам, по железной дороге направился на дубнинский вокзал.
Если на этот раз не возникнут новые приключения, то есть в условиях чистого опыта и без вмешательства некорректных сил, Прокопьев должен был бы оказаться в Долбне в девять часов утра. С чего бы незнакомец стал в этакую пору звонить в квартиру Дашиной тетки? Как бы он объяснил причину своего явления? Чудесная легенда о посещении дяди отпадала. Или он провел в беседах с дядей ночь? Вряд ли бы ему поверили…
Выпив кофейную бурду в вокзальном буфете, Прокопьев побродил по Дубне, улицы желтых, в два этажа коттеджей странных форм, возможно, постройки пленных немцев для наших ученых-атомщиков, показались ему унылыми. Вышел к Волге. И Волга была тиха и уныла. Лишь красные грозди рябин, еще не сбросивших рыже-зеленые листья, светились пятнами благоспокойствия.
Прокопьев сидел на скамье, наблюдал движение холодной воды. Чего они бесились, зачем запугивали его? Можно было предположить, отчего сумасбродничала Нина. Уж совсем злая пыталась она спикировать на него в вагоне электрички, в намерении растерзать обнадежившего ее подлеца или изувечить. Перья ее крыльев стали будто гвоздодерами, а голова ее вытянулась, превратилась в рыло рыбы-пилы. Но не совладала неуравновешенная дева со скоростью и умчалась мимо Прокопьева. Или же воздушным потоком выдуло ее в ночную хмурь.
Вряд ли была она хозяйкой игр на железных и водных путях. Но Прокопьев не исключал того, что подталкивала Нину к подвигам и собственная воля и корысть. Но какая и ради чего, Прокопьев угадать не мог.
Табуретку ее он сожжет, ущерб восполнит рублями, а вот табакерку вернет, как неспособный починить творение искусства.
Ладно. Его пугали, на него злились. Но и он рассердился.
Доехать до Долбни следовало непременно.
И доехал.
Первой мыслью Прокопьева на долбненском асфальте была: «А я ведь небритый!»
В дороге он все же уговорил себя вернуться к дядиной легенде, провел у дяди ночь, а потому днем уже свободен, помятый, да, помятый, у дяди тесно, выставили раскладушку, а он улегся в костюме (злоупотребили, что ли? Неважно).
То есть с помятостью костюма Прокопьев смирился. Но ощупав ладонью подбородок, взволновался. Моду на небритость недельной спелости он не уважал. Даже главный заседатель в верхней палате, пусть и отутюженный и, видимо, в достойных протокола запахах, был Прокопьеву не мил и вызывал всяческие подозрения. А своя щетина показалась сейчас Прокопьеву пятидневной. И наверняка, в ней проступала ядовито-наглая рыжинка, отчего-то свойственная бомжам. Газеты нигде не висели, и определить какое нынче число и какого оно месяца, Прокопьеву было не дано. А ночь волочения электричкой могли растянуть и временем, и пространством. Не материли ли теперь прогульщика на Сретенском бульваре? Не исключено, что и материли.
Небритый и помятый субъект не имел права появиться вблизи Дашиного жилья («Не за пустой ли посудой приперся?»). Прокопьев мог предположить, что, как и газетные витрины, парикмахерские в Долбне вымерли. В Москве их осталось наперечет, да и те наградили себя титулами Салонов, с возвышением цен в Монбланы. Из устных былин пенсионеров Прокопьев знал, что некогда парикмахерских было, как квасных цистерн. Особенно в провинции. Даже в селах. Сам в студенческие годы был в командировке в тихоструйном городе Кашине и каждое утро за пятнадцать копеек садился в кресло брадобрея.
Нынче в салонах стригут и причесывают, но вот бреют ли? По указке продавщицы мороженого километрах в двух от вокзала Прокопьев отыскал салон красоты «Тарас Бульба». Крутая голова Тараса крепилась кронштейнами над входом в салон. Не было на ней ни оселедца, ни усов, из чего следовал вывод: бреют.
Оценивали клиента двое мастеров. Один из них, погрубее, пошире в плечах, хмыкнул и ушел. Второй, молоденький, на вид - юнец, длинношеий, в подсолнуховых кудрях (напомнил модного московского визажиста с коротким, будто обпиленным носом - догонял Майкла Джексона числом операций), не уходил, но пребывал в сомнениях.