Камероны
Шрифт:
Когда Гиллон и Мэгги находились уже ярдах в пятидесяти от ворот, толпа умолкла и лишь смотрела, как они шли рука об руку, глядя прямо перед собой, глядя сквозь и поверх тех, что ожидали их. Они все приближались, и толпа начала пятиться – перед ней был чужой и непонятный человек, не просто углекоп с другой шахты, который, в общем-то, такой же, как они, но человек, который вроде принадлежал к совсем другому сословию, и Гиллон с Мэгги уже почти одержали победу, уже почти прошли, когда какой-то углекоп вдруг встал на их пути и загородил дорогу.
– А вот дальше не пустим.
– О, господи! – вырвалось у Мэгги. Она произнесла это бессознательно, но она знала остановившего их человека – самозваного блюстителя
– Я сказал: дальше не пустим. В эти ворота ты не пройдешь.
– Мне тут обещали работу, – сказал Гиллон, но углекоп лишь покачал головой.
– В Питманго уголь рубят те, кто живет в Питманго. Мы никому не дадим войти в эти ворота.
– И кто же остановит меня? – Это была чистая риторика. Гиллон чувствовал, как отчаянно стучит у него сердце. Углекоп походил на молодого быка, а от угольной пыли казался лишь более грозным.
– Эндро Бегг.
– Вот этой киркой?
– Вот этим. – И он показал Гиллону свои руки. Они были как две кувалды из черного камня.
Бегг вытянул кирку из-под ремня и швырнул ее на булыжник. Гиллон не знал, что в угольных поселках это все равно как бросить перчатку. Не успело острие кирки со звоном ударить по булыжнику, как углекоп развернулся и ударил Гиллона в грудь – у того даже дух перехватило. Тогда Гиллон поднял руку, давая понять углекопу, чтобы тот повременил, и принялся не спеша снимать пиджак и галстук, стараясь выиграть время.
– Это я тебе не по злобе, – сказал Эндро Бегг, – это по обязанности.
А Гиллон тем временем решил снять с себя и полотняную рубашку, и толпа ахнула, увидев, какой он стройный и белый.
– Да ведь это ж цыпленок против вола! – крикнул кто-то.
– На твоем месте, – сказал углекоп, – я бы снял с башки эту дурацкую шляпу, не то я с тебя ее мигом скину.
И Гиллон аккуратно положил шляпу на стопку одежды.
Удар, который нанес Гиллону углекоп, причинил боль, но одновременно выбил из него страх. Ждать – оно, пожалуй, ничуть не легче, а боль человек может вынести и в конце концов ничего – выживает. Гиллон внимательно оглядел углекопа, оценивая его. Шея у него была почти такая, как грудь у Гиллона, а руки – как дубовые стволы, но короткие, так же как и ноги. Он только что отработал десять часов под землей, и его толстая одежда и шерстяное белье были пропитаны потом и шахтной водой. На ногах у него были грубые башмаки, подбитые большими гвоздями, которые скользят на булыжнике. Если этот парень не ударит слишком сильно, рассуждал про себя Гиллон, если не сломает ему какой косточки и если ему, Гиллону, удастся держать его на расстоянии благодаря своим длинным рукам, у него есть шанс выжить – не избить этого малого, но утомить его, превратить драку в позиционный бой.
Бегг двинул его еще раз и, когда Гиллон упал, помог ему подняться и даже вроде пожалел его, но Гиллон сказал: нечего его жалеть, он будет драться дальше.
После этого он начал изнурять противника: отскакивал от него, выигрывая время, боялся его, но не настолько, чтобы застыть на месте, подпускал к себе этого коротышку, вынуждая его махать руками, махать, растрачивая энергию, – Бегг задышал прерывисто, ему стало не хватать воздуха, и тут Гиллон ударил, нанес ему быстрый, стремительный удар в скулу, да такой, что в этом месте грязь сошла с лица углекопа, а под глазом набухла шишка. Гиллон испугался: ему вовсе не хотелось слишком разъярять быка, но, когда Бегг снова ринулся на него, чтобы отплатить за обиду, Гиллон обнаружил, что в силах двигаться, и отступил и закружил, выставив вперед длинную левую руку, держа на расстоянии углекопа, так что тот лишь молотил кулаками по воздуху.
Немного найдется людей, которые без тренировки могли бы вести бой больше двух-трех минут подряд. Углекоп напирал, а Гиллон лишь удерживал его на расстоянии; к тому же работа в шахте едва ли способствовала развитию у углекопа мускулов, нужных для кулачного боя, чего нельзя было сказать про Гиллона, который жил и работал на море. И вот в какую-то минуту Гиллон чуть ли не со страхом понял, что его противник не владеет больше своими могучими руками. С каждым ударом вхолостую руки углекопа опускались чуть ниже, и ему стоило невероятного труда держать их на весу, а тем более размахивать ими. Подобно рыбе, растратившей силы в бессмысленном трепыхании, Бегг выдохся, и теперь его уже можно было багрить – он жадно хватал воздух раскрытым ртом, высунув язык, точно собака в конце погони. Гиллон убрал с головы углекопа руку, которой удерживал его, и заплясал вокруг, не решаясь, однако, ударить. А углекоп кружился, свесив руки, поворачиваясь то в одну сторону, то в другую, чтобы быть лицом к противнику, – так раненый бык поворачивается, чтобы видеть матадора, – и тут Гиллон с размаху ударил его в лицо; это был страшный удар, от которого у Гиллона заныла вся рука до самого плеча.
Бегг стоял и глядел на Гиллона, широко разинув рот, и Гиллон понял, что сломал ему челюсть. Взревев от ярости, углекоп взбычился, ринулся на него, ударил, но тут Гиллон так саданул его по почкам, что тот невольно вскрикнул от боли.
– Бей в живот, Гиллон! – услышал он крик Мэгги. – Ты изуродуешь себе руку об его голову! Бей в мошонку, Гиллон, приканчивай его, приканчивай! Ударь в живот как следует – и из него дух вон!
Настроение толпы изменилось, как это бывает с толпой. Теперь уже зрители хотели, чтобы Гиллон уложил Бегга на обе лопатки. Они пришли ради крови и, учуяв ее запах, хотели видеть, как она прольется, независимо от того, чья это будет кровь. Они не желали расходиться по домам, пока не увидят окончания боя. Гиллон взглянул на Мэгги.
– Бей его! – сказала она.
Он несколько раз ударил углекопа в живот – тот лишь стоял и даже не оборонялся. Под каждым глазом у него набухли желваки величиной с тетеревиное яйцо, Гиллон ударил по желваку, и из него брызнула кровь, точно из опухоли, взрезанной ланцетом. Оба противника были в крови, и Гиллон опустил руки.
Настроение топы изменилось, как это бывает с толпой, толпы, – уложить-то его все-таки надо: он это заслужил.
И Гиллон решил побыстрее уложить углекопа, пока тот еще жив. Он принялся молотить его по животу, и вот колени Бегга наконец подкосились, и он рухнул на мокрые камни у ворот, точно бык, сраженный смертельным ударом.
– Ложитесь же, мистер Бегг, да упадите вы, бога ради! – взмолился Гиллон. И когда расквашенное лунообразное лицо повернулось к нему и углекоп молча покачал головой (только слезы катились из заплывших глаз), Гиллон толкнул его в плечо, он кувырнулся – так иной раз корабль уходит под воду: задерет кверху нос и кувырнется – и глухо шмякнулся лицом о камни.
Кто-то схватил Гиллона за руку.
– Вот это, милок, была драка так драка! Такой мы в Питманго отродясь не видели.
– А ну, убери руку! – сказал Гиллон.
– Так ведь я же твой отец, милок, Том Драм.
У Гиллона не было сил даже взглянуть на него – слишком он устал и слишком ему было тошно. Но мистер Драм не обиделся.
– Мне всегда хотелось иметь в семье мальчонку, а теперь вот у нас мужик есть! – крикнул он, обращаясь к толпе.
Гиллон надел рубашку, потом галстук, потом пиджак и, подойдя к лежавшему углекопу, опустился подле него на колени.
– Мистер Бегг! – Он боялся, что тот умрет, захлебнувшись собственной кровью, но углекоп лежал на камнях, повернув вбок голову, и дышал тяжело, но ровно. Гиллон смотрел, как вздымались и опускались могучие плечи, и чувствовал гордость, и вместе с тем ему было грустно и стыдно.