Камешек в жерновах
Шрифт:
— Зачем ты потащил нас в Гранитный город? Только для того, чтобы коснуться алмаза Дэзз?
— Как ты догадался? — прозвучал у Саша в голове голос Ангеса.
— Ответ лежит на поверхности. Сумел пройти на Остров Снов, хотя не демон и не валли. Ступил в воды сущего, полоскал там пса, рожденного демоном от оборотня, но не обжег ни рук, ни ног. Всегда делал меньше, чем мог. Говорил меньше, чем знал. Оказывался там, где не мог оказаться и никогда не показывался одновременно с голубым орлом. А я ведь знаю, чей это знак. Это знак Бренга. Да и об осколках Рубина Антара я спрашивал Леганда. Ювелиры сжигали крупицы камня. Где бы еще ты взял кровь бога?
— Я отвечу.
Это уже не был голос Ангеса, но и не был голос Лидда. Это был спокойный голос смертельно уставшего существа.
— Я отвечу тебе, парень. Тебе только кажется, что время остановилось. Оно течет быстрее, чем обычно. Оно убыстряется с каждым мгновением. Слушай меня. Стремление быть первым сродни стремлению сделать кого-то если не последним, то вторым. Стремление быть лучшим не имеет ничего общего со стремлением быть лучше. Тот, кто идет к цели, порой не замечает дороги, неба над головой, элбанов, которые встречаются ему на пути. Он забывает, что Элом дарована не возможность добраться куда-то, а отрезок нитки времени. И если времени Элом ему отмерено много, а его цель кажется ему великой, то и замечает он все меньше и меньше. С вершины величия нелегко разглядеть камешки у собственного подножия. И даже камнепады, которые их создают. Можно забыть на лигу лет о том, кого ты называл другом, а затем предал и обрек на страдания, чтобы потом возненавидеть его за глупый поступок, продиктованный обидой. Можно все. Тебе кажется, что можно все… И когда ты начинаешь думать так, ничто уже не спасет тебя. Когда верный дворецкий, которому ты подарил вечную жизнь, подает тебе терпкое питье, ты с вершины своего могущества не можешь разглядеть ни хитрости, ни предательства. Ты пробуешь дивное вино и даже не удивляешься, что странная усталость наваливается на тебя. Ты паришь слишком высоко, чтобы предположить, что у тебя могут быть враги. Но тот, кто забирается высоко, и падать вынужден с высоты.
Ты приходишь в себя в самый ужасный момент бытия. Даром, данным тебе отцом, ты видишь, что через мгновение твой образ начнет творить злодеяния в священном городе одного твоего брата и столице мира второго твоего брата. Ты пытаешься шевельнуться и обнаруживаешь, что невидимые, но прочные нити скручивают твое тело и твой дух. Они выходят из твоих глаз, ушей, рта, тянутся из пальцев, из каждой поры твоего тела и проникают в толщу твоего мира. В его твердь и его воды, в его небеса и в его сердцевину, сплетаются в сети и толстые пряди. Ты не можешь даже крикнуть, и тут ты видишь, как твой образ подходит к источнику сущего и убивает твоего брата. И ты теряешь рассудок от боли, потому что она общая на всех братьев, ты рвешь нити, разрываешь на части собственное тело и убиваешь собственный мир. Потом, уже в пустоте и холоде, обратившись в жалкое подобие тени истерзанного демона, лиги лет ты согреваешься возле единственного богатства, что тебе удалось притянуть к себе остатком силы — светильника с божественным пламенем собственного отца.
Позади у тебя множество уничтоженных жизней, но ты думаешь не о раскаянии, а о мести. И эта месть заставляет тебя пожертвовать светлым пламенем и опустошить светильник только ради того, чтобы направить частицу тверди, что служит тебе, ослабевшему, убежищем, в тот мир, где совершилось убийство бога. И кусок тверди падает на прекрасный мир. И его называют звездой смерти. И он приносит смерть еще лигам лиг элбанов, а ты сам обращаешься не в тень истерзанного демона, а в пепел волоска из его шкуры. Вместе с пустышкой из фарлонга ты вмерзаешь в лед, потому что вместе с первыми смертями принес в этот мир страшный холод и смерти для еще большего количества живых существ. И так продолжается еще долгие и долгие годы. А потом ты отнимаешь жизнь у мальчишки пастуха, пасущего муссов на оттаявших склонах, скользнув в его приоткрытый рот, и понимаешь, что это убийство ничем не меньшее преступление, чем все совершенные тобой убийства до этого. Но жажда мести все еще сильнее разума. Ты прячешь в укромное место светильник, чтобы однажды вернуться за ним, и отправляешься бродить дорогами Эл-Айрана.
Твое упорство и знания возвращают тебе мизерную часть силы, с ее помощью ты возвращаешь себе еще толику силы. Медленно, но ты движешься к тому, чтобы вернуть себе если не прежнее могущество, то хотя бы его часть, и твои встречи с магами и мудрецами помогают тебе в этом. Но однажды ты знакомишься с удивительным элбаном, мудрейшим магом, который идет не к цели, а просто идет. Ты собираешься посмеяться над ним и проститься, потому что уже не нуждаешься в смертных учителях, но он выбегает из дома, где угощал тебя ктаром, и бежит к раненому маленькому белу. Ребенок уже мертв, ты это видишь, но видишь и то, что старый маг возвращает его к жизни, заплатив самую высокую цену судьбе, меняет смерть малыша на свою смерть. Какая глупость — обменять жизнь мудреца, равных которому нет среди элбанов, на жизнь глупого малыша, думаешь ты. И представляешь себя на его месте. И вспоминаешь…
Как ты вновь оказываешься пылинкой в пустышке из фарлонга и как вновь убиваешь молоденького пастушка…
И еще раз вспоминаешь. И еще раз, и еще, пока это воспоминание не забилось в висках набатом…
Жажда мести во мне поблекла. Глупо мстить камнепаду. Долгие годы я жил как простой элбан, довольствуясь мелкими радостями простого элбана. Однажды я встретил того, кто был отчасти виновен в моем положении. Ненависть вновь нахлынула на меня. Я втерся к нему в доверие, рассчитывая позаимствовать его силу. Я истоптал рядом с ним множество дорог Эл-Айрана. Я сидел рядом с ним у костра, накрывался одним одеялом, но всякий раз, когда собирался забрать у него силу, вспоминал мальчишку-пастуха. А потом мой спутник исчез. Но сначала запер зло, что изливалось с равнины Дары. Не силой светильника Эла. Если бы он сделал это тогда, я нашел бы светильник. Нет. Он пожертвовал собственную силу, пожертвовал местом под лучами Алателя, пожертвовал свое бессмертие. Он запер Дару собой.
Я потащил вас в Гранитный город только для того, чтобы коснуться последнего меча Икурна и алмаза Дэзз. И для этого же я повторил контуры разрушенного храма на берегу озера Эл-Муун. Все эти годы я собирал уцелевшие крупицы своего прошлого. Собирал свою сущность, но не для мести, а для того чтобы выстоять.
— Тебе удалось многое. Демон признал в твоей крови кровь бога, — прошептал Саш.
— Это самое легкое. Можно упасть с огромной высоты, можно развоплотиться, обратившись в пылинку, но нельзя перестать быть тем, кем ты однажды стал. Самое трудное другое. Мне пришлось построить этот жертвенник, пылающие врата, и увеличить бесконечную вереницу мертвых, идущих за мной. Они не отстанут от меня никогда.
— Зачем ты забрал мою силу на холме Мерсилванда?
— Чтобы ты не наделал бед. Чтобы ценил ее. Чтобы у тебя было время задуматься. Чтобы ты понял, что такое ее отсутствие. Чтобы ты рассчитывал не на дареную силу, а на самого себя. Согласись, это было необходимо. Тем более я почти не оставлял тебя одного. Впрочем, твоя сила уже вернулась к тебе. А теперь готовься к схватке с врагом…
Саш словно очнулся, мгновенно увидел хлещущие о землю струи дождя, лиги салмских стрел, испещривших склоны холма и теперь схватывающихся корнями с землей, выбрасывающих ветви, мгновенно превращающихся в непроходимый лес, в который пытаются врубиться и окровавленные воины с оленями на кирасах, и серые, рвущиеся на выручку к собственному повелителю. Увидел тянущееся к небу огромное железное дерево, поднявшееся из мертвого пня, растворившее в себе окровавленный алтарь из фаргусской меди и теперь поблескивающее желтыми чешуйками на коре. Увидел еще два загнутых пальца на руке Лидда и застывших в отчаянных прыжках Баюла и Свача. Кто из них?
— Сейчас! — выкрикнул Лидд и разжал ладонь.
Рожок у королевского шатра не прозвучал. Даргон и Инокс спустились к смарагу. Именно тут Даргон снял с шеи рожок и выдул из него унылый звук, вызвавший у легионеров рев воодушевления. Швар было повернулся к Агнрану, чтобы возмутиться отсутствием переправы, но замер с открытым ртом — над рекой начал появляться мост. Старый колдун бормотал что-то, сложив руки на посохе, от него исходили волны силы, которые, как казалось Дану, неминуемо должны были наполнить все вокруг, а из каменистой почвы выбирались узловатые корни и стволы, множились ветви. Они сплетались, тянулись на противоположный берег, встречались на середине реки с такими же ветвями с того берега, сплетались уже с ними, соединялись, множились, наливались крепостью и толщиной. Град стрел обрушился на мост, несколько серых воинов выскочили к его началу и попытались рубить неожиданную переправу, но их собственные топоры выпускали ветви, корни, вырывались из рук. А пятый легион Адаса, двенадцатый легион Инокса, шестой и седьмой легионы уже рвались к берегу. Когорта лучников дерри приблизилась к переправе первой и осыпала тучей стрел склоны холма на противоположном берегу. Накатили темные тучи, и эти стрелы под каплями начинающегося дождя тоже начали прорастать и превращаться в непроходимый лес.
— Стойте! — безуспешно пытался кричать Агнран, торопливо ковыляя вслед за воодушевленными салмами. — Перестаньте стрелять! Вы не прорубитесь к вершине холма!
Но кто его слышал? Сам Инокс шагнул к переправе с обнаженным мечом. Основные силы салмского войска рвались или к гибели, или к победе.
— Один легион остался в резерве, — обернулся к Даргону Чаргос.
— Все силы в бой, — прошептал король, поднялся на коня и повел последние лиги воинов к ургаинскому мосту, где поредевшие легионы начали проседать под ударами раддов.