Камилла. Жемчужина темного мага
Шрифт:
«Хорошо, что я не вижу ее лица», — решил он, одним движением, до упора входя в лоно своей любовницы.
не видя лица, можно себе многое представить. например, как слезы унижения текут из испуганных серых глаз. Как искривлен в немом вопле красивый рот. Как растрепались белые волосы, и слабое жемчужное сияние гаснет, гаснет…
Удовольствие накатило теплой волной и схлынуло, оставив пустоту и досаду на самого себя.
И Эдвин с неким разочарованием посмотрел на обессилевшую, упавшую в подушки Лафию. Все это… было не то. Совсем не то, чего
он вздохнул и отодвинулся, а потом и вовсе отвернулся к окну.
— Убирайся.
она разочарованно засопела, но промолчала. Все-таки Лафия не была непроходимо глупа и понимала, что если принц указывает на дверь, то лучше убраться поскорее. Потому что в следующий раз эта дверь может и не открыться. однако, уходить она не торопилась.
— Я хочу новое колье, — объявила Лафия, поправляя юбки.
она подошла со спины, положила руки на плечи и слегка уколола острыми коготками.
И от этой незамысловатой просьбы Эдвин даже улыбнулся. Замечательно, когда женщина просит только украшений или тряпок каких — куда лучше, чем, упаси Всевышний, она бы требовала клятв в вечной любви или женитьбы. он поймал руку Лафии и приник губами к шелковистому запястью.
— Зачем тебе? У тебя их и без того много.
он увидел свои маленькие отражения в медовых глазах — и ничего за ними. Глаза Лафии были похожи на зеркала, в которые можно сколько угодно смотреться, но никогда так и не понять, о чем же она думает и думает ли вообще.
— Хочу новое. Видела вчера в лавке у мельхена, — капризно сказала она.
— У тебя столько золота, что оно тебя утянет на дно, если попробуешь в нем плыть, — насмешливо заметил Эдвин.
она улыбнулась — совершенно искусственной, ничего не значащей светской улыбкой. С прищуром, воображая себя стервой.
— Когда я стану старой, я буду покупать себе любовников.
он приподнял бровь.
— Чтобы компенсировать то, чего была лишена в молодости, — усмехнулась Лафия.
Эдвин вздохнул. отвратительно, когда женщина — неглупая женщина — становится ненужной и душной. но ничего с этим не поделать, и с Лафией придется расстаться.
— Будет тебе колье, — сказал он, — и позови Мартина, если встретишь.
Лафия молча кивнула, стряхнула несуществующие пылинки с окантовки глубокого выреза платья — только сейчас Эдвин заметил, то это было весьма дорогое платье, цвета кофе с молоком, расшитое золотом. Купленное им же. Интересно, был бы такой оттенок к лицу той нищей мыши? И покачал головой. нет, конечно же. она совсем другая. Холодная. Сияющая. Колючая, как кристаллики инея. Впрочем, все они колючие до поры до времени, а потом превращаются в вязкое и приторно-сладкое нечто, с которым становится невыносимо скучно…
Лафия испуганно вскрикнула, когда двери в спальню принца с грохотом распахнулись. Эдвин лишь обернулся в легком удивлении — какого верга? Кто хочет лишиться головы?
Удивление сменилось изумлением: в дверной проход, чуть ли не чеканя шаг, вошло несколько королевских
Король остановился. он был стареющим, но все ещё статным мужчиной. И не просто статным — но внушающим страх подданным. И Эдвин знал, что сам он очень похож на своего отца, и наверняка будет таким же в старости, только вот совсем это не радовало. Эдвин бы предпочел быть похожим на матушку, которую очень любил, когда был маленьким.
— Папенька, — медленно произнес он, глядя в темные глаза отца. там кровавым пожаром полыхала ярость.
— ты! — прошипел король, — знаешь, что? Это уже чересчур!
— Лафия — умелая любовница, — спокойно ответил Эдвин, — и жениться я на ней не собираюсь.
он внимательно наблюдал за выражением лица монаршего родителя. И, к удивлению, ничего, кроме брезгливости, не увидел.
— не неси чушь, — процедил король так, что любой другой бы уже хлопнулся в обморок от ужаса. Эдвина, однако, так легко не возьмешь.
— тогда я не понимаю…
— И ты смеешь врать мне? мне, королю?!
— Да в чем моя вина-то? — Эдвин развел руками, — объяснил бы для начала!
И моргнул при виде собственного кинжала, который появился в руках отца.
он держал его, обмотав платком лезвие, которое, к слову, было замарано кровью. Хрусткий ледок в груди превратился в ледяной ком, ощерившийся иглами. но показать свой страх? Да ещё и человеку, которого и отцом — то язык не поворачивается назвать?
— Что это? — процедил он, кивая на кинжал.
— ты зашел слишком далеко, сын, — глаза короля метали молнии, — я думаю, что мало порол тебя в детстве…
— Достаточно.
— не достаточно, — король хмыкнул, — почему бы не сознаться? не облегчить совесть?
— Да в чем ее облегчать — то?
— например, рассказать мне о том, какого верга ты зарезал барона Велье.
Эдвин перевел взгляд с кинжала на отца.
ты же шутишь, правда?
но нет, король был совершенно серьезен. И страшно зол.
— Я его и пальцем не тронул, — растерянно сказал Эдвин.
И неожиданно щека расцвела едкой болью. Эдвин потер ее — ну вот, схлопотал оплеуху от папеньки, теперь уже на глазах солдатни. Что за невезение?
— Врешь! — рявкнул король, — все видели, как дочка Велье дала тебе пощечину на балу, и все видели, как потом семья барона уехала. А ты, ты где был потом, сын?
И на Эдвина снизошло совершенное, полное спокойствие. Лебезить, суетиться — значит доказывать собственную вину в глазах короля.
И он сказал единственное, что казалось правильным в этот момент.
— Я ушел с бала, а потом со своими людьми поехал домой. Сюда, то есть. ну, знаешь, оставаться там после того, как тебя отхлестали по щекам — так себе идея.