Камни Господни
Шрифт:
— Василько, — шепнул Карий, — ты палить не спеши, неладно здесь.
Казак согласно кивнул.
Среди лесной темени вспыхнуло красное пятно. То, подпалив на бересте порох, подал условленный сигнал Строганов. Раздались выстрелы, одни громкие, подобно грозовым раскатам, другие глуше, словно треснувший под ногами лед. От тяжелых свинцовых пуль волки обрушивались в снег, скуля, обречено ползли к своему идолу.
— Ребятушки! Не зевай, бегом к идолищу, глушить обухами недострелов!
— А мы чего ждем? — Василько посмотрел на Карего. — Или хуже этих сычей будем?
— Глянь на те деревья, — Карий выхватил ятаган и показал на кряжистые стволы.
Василько прищурился, затем протер руками глаза, еще и еще вглядываясь в ускользающую мглу. За старыми могучими деревами, поднявшись на задние лапы, в ожидании притаилась волчья стая.
Добежав до идола, стрелки крушили головы обухами, сваливая мертвых зверей друг на друга.
— Заряжай, заряжай по новой! — со всей мочи закричал Василько, но было поздно: спины стоящих стрелков накрывала серая волна.
Казак выстрелил, сбивая пулею волка со строгановских плеч, схватил припасенную Карим вторую пищаль. Выстрелил вновь и, выхватывая на бегу саблю, с диким воплем бросился в схватку.
Волки дрались умело, с отчаянной предсмертной яростью. Действуя сообща, они разом набрасывались на жертву, молниеносно нанося глубокие раны, затем оставляли, чтобы напасть на другого. Не успевшие опомниться, стрелки сбивались в кучу, грудились, неуклюже отбиваясь топорами, то и дело попадая друг по другу.
— Спинами! Жмись спинами! — кричал Строганов, беспорядочно молотя пищалью в снег. Разгадав маневр противника, волки стали отсекать стрелков друг от друга, оттесняя их от капища в лесную чащу.
— Не сдавай! К идолу! — вопил казак, бешено орудуя саблей.
Короткий, отточенный удар в темноту, рассчитанный на никогда не подводившее чутье. Судорога, проходящая сквозь кривое лезвие ятагана, отзывается в сердце горячей волной. Затем, удар левой рукой с острой и узкой, как шип, дагой. Толчок — и в темноте медленно вспыхивают и гаснут два желтых, пропитанных ненавистью огонька. В жуткой предрассветной смури, разгоняемой огнями редких факелов, Карий искал Пахомку. Сожалел, кляня себя за то, что не отправил мальчика вместе с возничими, что, увлекшись охотой, позволил потеряться, встать с кем-то в пару.
Над заснеженным черным лесом медленно вставало холодное солнце. Слабые лучи, с трудом просачиваясь сквозь пелену заиндевелых еловых лап, ложились на снег неверною розовой пеной. Небольшая полянка была завалена телами: человеческими и волчьими. Возле высокого бревна с торчащей на вершине лосиной головой жалась горстка людей, а перед ними, понурив головы, стояли три раненых волка.
— Наша взяла! — радостно закричал перемазанный кровью Строганов и, рванувшись вперед, одним ударом приклада раздробил волчью голову. Метнувшегося на него зверя, огромного и еще сохранившего силы, остановил двойной выстрел. Карий опустил пистолет:
— Прав был твой брат Семен, одна бьет в голову, другая — в сердце.
— Братцы! — истошно завыл казак. — Дозвольте мне ентого кончить! Ведь тогда он, сука, Акулину мою загрыз!
Казак уверенно пошел на зверя, ловко крутя перед собой саблею. Мгновение — удар, который неминуемо развалил бы пополам зверя, но волк ловко вынырнул из-под клинка и сбил казака с ног.
— Братцы, выручай, давит! — что есть мочи вопил Василько, вцепившись пальцами в волчью глотку.
Строганов было подался вперед, поднимая для удара пищаль, но Карий его остановил и молча бросил казаку драгу. Острие больно кольнуло в ногу, Василько вскрикнул, перехватил руку и вогнал стальное жало по самую рукоятку. Волк все еще продолжал давить казака, хрипя и захлебываясь кровавой пеной, клацал зубами, пока не ослаб, забившись в тяжелых судорогах.
— Кончено! — Строганов тяжело осел в снег. Оглядев собравшихся, перекрестился. —Десятерых наших положили… Давай, ребятушки, посчитай, сколь их самих было.
Карий отыскал Пахомку на убитых первым залпом переярках. У мальчика был перекушен затылок — смерть была почти мгновенной, поэтому он вряд ли успел понять, что с ним произошло: сердце переполнял восторг победы, гордость перед отцовой памятью. Наверняка думал о матери, о том, что после дела жить станут в достатке, что их горюшко осталось позади. Тут и настигла его смерть, словно ком снега, свалившийся за шиворот с еловых веток.
Мужики скидали волков к идолу, а своих — поодаль, под наспеххрубленным шалашом.
— Двадцать четыре! — Строганов радостно хлопнул по плечу Карего. — Никогда такой стаящи не видывал! Кажись, посекли всех подчистую!
— Эй, ты что удумал?! — Данила подбежал к застрельщику, приноравливающемуся снимать волчьи шкуры.
— Не видишь, что ли, волков деру! — недовольно буркнул Илейка. — Вона, каков мех! Зазря ему, что ли пропадать?
— Пошел вон!
Илейка встретился с взглядом Карего и, чертыхаясь, отполз в сторону:
— Исшо один… недобитый…
Капище заложили сучьями и хвоей почти до самого верха, так, что над образовавшейся горой торчала одна лосиная голова, словно парящая в утренней просини.
— Что, ребятушки, запалим? — возбужденно спросил Строганов.
Огонь осторожно лизнул сложенные ветки, пробежал по хвое, радостно понесся по бересте и разом объял все капище. Василько с ужасом смотрел на огромный костер, в пламене которого вместе со свистящей хвоей жадно шипела горящая плоть. Он подошел к Строганову и тихонько шепнул ему на ухо:
— Видишь, Аникиевич, как аукается Масленица.
Глава 16. Тризна
Убиенных развозили по домам на тех же санях, что затемно везли их, еще живых и здоровых, на волчий лов. Теперь, сложенные в розвальни друг на дружку, накрытые мертвецкой рогожей, одни казались умиротворенными и просветлевшими, лица других были обезображены от боли и страха. Они возвращались к своим женам и детям, к своей родной крови в последний раз, но для самого главного, что могло ждать в этом мире. Их тела, окончившие земной путь, надлежало обмыть водой и, умастив настоем душистых трав, обрядить в смертную одежду из белой холстины, непременно шитую живыми нитками без узлов, намоленную и наплаканную во время рукоделия. Затем, чтобы душа покойного улеглась с миром, его обвывали родичи и оплакивали соседи, и только после этого везли на отпевание в церковь.