Камни

Дрейзер Анна

Дедушка бы точно помог.

— Ты хочешь знать, почему я так называю тебя? — повторяет мать.

Он вздрагивает. От матери неприятно пахнет. Именно так пахнет от пьяных матросов, которых так много в портовых городах и которых так презирает отец…

Впрочем, отец вообще презирает пьяных.

— Нет… — он качает головой — качает изо всех сил, быстро, отчаянно, чтобы матери даже в голову не пришло объяснять.

Потому что он действительно не хочет знать.

— Я принесу воды, мам, — говорит он

и уже поворачивается было, чтобы выйти из комнаты, когда она вдруг резко хватает его за руку.

— Воды? — повторяет она, смеясь. — Воды? — в руке её, откуда ни возьмись, появляется бутылка с какой-то золотистой… водой?

Бутылка открыта. «Вода» пахнет неприятно.

— Выпей со мной, — говорит мать. — Ну же, давай. Или ты… — голос её на мгновение срывается, — …не уважаешь меня? «Почитай отца своего и мать свою», так в Торе говорится! — мать уже кричит, голос её напоминает карканье вороны, и, чтобы его не слышать, хочется заткнуть уши. — Так… в Торе…говорится! — не выпуская из одной руки бутылку, она хватает его другой и отчаянно тащит к себе. — Так… в Торе… говорится… ты забыл, Давид?

Горлышко бутылки оказывается у его рта, он плотно сжимает губы, и тогда мать вцепляется в его челюсть, давя на неё отчаянно, вынуждая открыть рот.

— Почитай мать свою! — вопит она. — Почитай! Почитай!

Ей всё же удаётся разжать его челюсти, в горло попадает обжигающая жидкость, он начинает кашлять.

Мать смеётся.

— Так-то лучше, малыш, — говорит она. — Не нужно спорить с Законом Божьим.

— Ты плохая! — внезапно для самого себя начинает вопить он. Слёзы душат. — Плохая! Я тебя не люблю, и я тебя не почитаю!

Удар по лицу наотмашь едва не сбивает его с ног, но удаётся удержаться, и он снова готов заорать в лицо матери — точнее, тому, во что она теперь превратилась, — что он её не почитает…

— Рахель!

Мать вскакивает, в мутных глазах её, ещё недавно полных ненависти, теперь отчётливо просматривается страх.

— Самуил! Ты… я думала, ты задержишься…

— Vos tut ir?![1] — восклицает отец, будто не веря своим глазам.

— Ikh hob zikh geshpilt mit David…[2]

— Tsi hot ir getrunken koniak![3]

Он хочет что-то сказать, но слова на обоих языках — на русском и идиш — застревают в горле.

— Gey tsu dayn tsimer, David[4], — говорит отец, не сводя с матери своего сурового, сверлящего взгляда.

Ему больше не нужно повторять.

Слёзы по-прежнему душат.

Давид не мог вспомнить того момента из детства, в который его некогда любящая и заботливая мать превратилась в чудовище.

Никогда не мог.

Как ни силился.

Возможно, потому, что это произошло не вдруг, внезапно, в одно мгновение.

Нет.

Мать менялась постепенно.

Сначала она перестала интересоваться играми маленького Давида, затем — его настроением, а после — наконец — и уроками.

То, что она перестала интересоваться уроками, — вот это был уже серьёзный сигнал.

Отец до определённого времени тоже ими не особо интересовался. Он знал, что его сын «способный и учится легко». Этого ему было достаточно.

Но мать была совсем не такой.

Раньше для неё всегда было важно, как успевает её сын.

А теперь не было.

С этого всё началось. Но теперь очень многое было как в тумане.

Многое — но не всё. Тот случай с коньяком он запомнил на всю жизнь.

Потому что после него он окончательно решил: он не любит свою мать.

Какое-то время его детское воображение подбрасывало истории о том, что мать — это не его настоящая мать, её подменили, похитили, и вообще чего только не.

Но в глубине души Давид прекрасно понимал, что это не так.

Это его мать.

Мать, которой он в какой-то момент стал совершенно не нужен.

Не просто не нужен.

Противен.

И — ненавистен.

В Ленинград они всё-таки переехали.

Дедушка — отец мамы — в итоге их уговорил.

Давид думал — точнее, это можно было назвать надеялся — что здесь, в Ленинграде, всё изменится.

И всё действительно изменилось. На какое-то время матери сделалось лучше.

От неё больше не пахло матросом, и она больше не обзывала его чудовищем.

Давид снова надеялся, что то, что творилось, когда они жили в Одессе, никогда больше не повторится.

Но его чаяния были напрасны.

Приступы гнева вернулись. Более того, они стали ещё более сильными.

Однажды во время одного из этих приступов (или, как называл это отец, припадков) приехал дедушка и вывел мать из комнаты, а затем — и из квартиры.

Отец сказал, что маму отправили в больницу.

Спустя какое-то время мать вернулась, но ненадолго.

Вскоре её снова туда отправили.

Однажды Давид, затаившись за дверью, подслушал разговор отца с дедушкой.

Дедушка был известным врачом. Звали его Авраам Мошевич Вайсман. Давиду всегда казалось, что весь Ленинград знает его по имени. Его специальность называлась каким-то длинным словом на букву «п». Этого слова Давид пока что не запомнил.

Дедушка объяснял отцу про мамину болезнь.

Он говорил, а отец молча слушал. Только изредка было слышно, как он тяжело вздыхает.

У матери заболевание, сказал дедушка.

Тяжёлое заболевание.

Можно улучшить её состояние с помощью лекарств, но полностью вылечить это нельзя.

Мамино заболевание неизлечимо. Так дедушка сказал.

Несмотря на возраст, Давид очень хорошо запомнил его название.

С самого первого раза.

Болезнь мамы называлась ши-зо-фре-ни-я.