Камни
Шрифт:
И с удивлением обнаружил, что, кажется, в этой комнате глаза-пуговицы напугали только его.
Так вот оно что.
Пуговицы.
Откуда ж ты взялась, Ирина, со своей «Коралиной» и её неправильно написанным именем!
Давид смотрит на часы. Они показывают половину шестого утра.
Ещё можно спать и спать. Воскресенье.
Он зовёт кошку, но та, обидевшись, больше не приходит.
Мысль о том, что нужно съездить на кладбище, приходит к нему утром внезапно.
Вчера была суббота. А по субботам, как известно, на
Шаббат — день для радости, а не скорби.
Он, Давид, родился в шаббат и, если верить еврейским поверьям, должен был быть очень счастливым.
Всякий раз, когда он шутит на тему того, где же его великое счастье, отец обижается на него.
Видимо, он воспринимает это как упрёк.
Давид об этом знает. И всё равно продолжает так шутить.
Как будто назло.
Как бы там ни было, на кладбище в шаббат не ходят даже самые отпетые безбожники — если они евреи.
А Давид — еврей до мозга костей.
А вот сегодня, в воскресенье, — другое дело.
Давид отставляет чашку с кофе (отчего-то больше пить его не хочется) и начинает собираться.
О глазах-пуговицах он старается не вспоминать.
Это всё эта «Коралина».
Имя которой вдобавок ещё и неправильно пишется.
Еврейское кладбище на проспекте Александровской Фермы встречает его, как всегда, приветливо.
Давид вообще любит кладбища.
В его почти родном Санкт-Петербурге (почти — потому что его родина, как ни крути, Одесса, хоть Давид и старается об этом не вспоминать) он побывал почти на всех. И все они — каждое по-своему — показались ему интересными и приятными. Кроме одного — Смоленского Лютеранского. Его Давид терпеть не может; и даже тот факт, что живёт он неподалёку от этого места, несказанно раздражает его. Всякий раз, оказавшись поблизости, Давид будто ощущает что-то враждебное. Один раз он даже пошутил в разговоре со своим другом Павлом (или, как он его зовёт, Пашей), что это-де покоящиеся там немцы, должно быть, недовольны тем, что еврей тут поблизости шарится.
Кажется, Паша шутку не догнал.
Давид это понял и больше так не шутил.
Еврейское же кладбище, в отличие от Лютеранского, для него как родное.
Только одна лишь могила из здешних будит в нём неприязнь.
Её.
Она похоронена не впритык к могилам дедушки и бабушки (Сару Яковлевну Вайсман Давид, хоть и не застал в живых, в мыслях всегда зовёт бабушкой, а точнее — бабушкой Сарой), а чуть поодаль.
И, сказать честно, Давид этому несказанно рад.
На кладбище он ориентируется прекрасно и могилы находит быстро.
Фото на памятниках нет — у евреев не принято украшать надгробия подобным образом. Некоторые российские евреи однако переняли у местных эту традицию, но не семья Давида.
И не сам Давид.
Как не переняли они и традицию приносить на могилы цветы.
У евреев принято приносить камни.
Он кладёт заранее принесённый камень на могилу, и в этот момент слышит какие-то шаги.
Они сзади, и это вынуждает обернуться.
Обернувшись, Давид не может поверить своим глазам.
Сзади него стоит она.
Да, да, это именно она, Рахель Вайсман, эта дура, его мать.
Как и позавчера в метро.
Только сейчас на ней не чёрное платье в горошек, а клетчатая рубашка и тёмно-синие джинсы.
Будь Давид в тот момент в состоянии задуматься, он бы непременно вспомнил, что мать отродясь не носила таких рубашек и джинсов. Но задуматься он сейчас не способен.
Не отрываясь, он смотрит на мать.
В руках которой отчего-то те самые «отвратительные жёлтые цветы», которые в своё время так возмутили булгаковского Мастера.
Может, он умер, думает он.
Может, по пути на кладбище его сбила машина.
Или случилось что-то ещё.
Он умер, его нет. И ему просто кажется, что он добрался до кладбища.
А мать пришла сюда, чтобы встретить его.
Он отступает на пару шагов, не в силах перестать пялиться на мать в джинсах, клетчатой рубашке и с отвратительными жёлтыми цветами, и едва не спотыкается о надгробный памятник Сары Яковлевны.
Кажется, перед глазами темнеет.
— Господи, вы в порядке?
Он вздрагивает, будто от удара, смотрит в упор на женщину, и в этот момент до него доходит, что это не мать.
У неё нарощенные ресницы — не слишком густые, но это заметно.
У матери — тем более мёртвой — никак не может быть таких ресниц.
— Простите, — быстро проговаривает он. — Я… я напугал вас?
Женщина резко качает головой.
— Это вы простите, — отвечает она, и по её голосу Давид снова убеждается, что это не мать.
У той был другой тембр.
— Ничего, — говорит он, моментально придя в себя. — Просто это… это кладбище, тут лезет в голову всякое…
— Мне не стоило подходить в тот момент, когда пришли родственники, — виновато произносит она, пока Давид, сам того не желая, продолжает пялиться на неё, искренне не понимая, как два человека могут быть настолько похожи. Он смотрит в её глаза, будто бы силясь окончательно убедиться, что это не мать.
У неё голубые глаза. У матери были зелёные.
Слово «родственники» выдёргивает в реальность, отвлекая от незнакомки и рассуждений о цвете глаз.
— «Родственники»? — переспрашивает он.
Женщина быстро кивает. Волосы её, хоть и тоже светлые, всё же другого оттенка. Они цвета спелой соломы, а у матери были пепельные.
— Я искала могилу профессора Вайсмана, — говорит она. — Вайсмана Авраама Мошевича. Вы, должно быть…
— Я его внук.
— Простите, мне правда не следовало…
— Всё в порядке, — он бросает быстрый взгляд на цветы — они по-прежнему такие же отвратительные и такие же жёлтые. — Вы, наверное, хотели…
— Я хотела положить цветы, — говорит она. И тут же уточняет: — Можно?