Канатоходец: Воспоминания
Шрифт:
— Ну, а как, опохмелиться можно?
— А как же!
Мы за зону выходили без пропусков — за грибами, или за ягодами, или просто погулять. Особенно летом и ранней осенью.
Жаркие, как на юге, дни. А если дожди, то муссонного характера. Четыре дня без перерыва, как из ведра. Там — в забоях — тачки всплывают. В бараках палаточного типа (с брезентовым покрытием) все промокает насквозь. Пытаться что-либо высушить — безнадежно. Иногда бывают спаренные — восьмидневные— дожди. Раз я был свидетелем строенного периода. Это был настоящий потоп. Выхожу посмотреть и вижу чудо: из знакомой моему взору сопки наверху бьет мощный фонтан. Горная и без того быстрая река взбесилась —
Ранняя осень. Лиственницы желтеют, а на земле все в ярких багряных тонах. Грибы — за минуты набираешь ведро. Брусника. Сплошной алый брусничник. Ее можно собирать пальчиковым совком прямо в ведра и хранить всю зиму. На склонах еще гонобобель (крупная голубика). Из нее можно делать фруктовое вино — от него не хмелеют, но ноги временно парализуются (трезвый по виду человек, а встать с места не может).
Да, вот такой, яркой и не прирученной еще человеком, открылась мне Колыма, когда я увидел ее в полусвободном состоянии, выходя хоть на время за забор из колючей проволоки.
Мне сейчас на память приходит стихотворение неизвестного мне автора. Оно появилось у нас неожиданно. Моя жена в 1992 году, знакомясь с моим архивным Делом, регулярно посещала Министерство безопасности России по адресу: Кузнецкий мост, 22, где в маленькой, тесной и весьма неудобной комнате родственники реабилитированных читали истории страданий и гибели своих близких. В один из дней она увидела там Калинину Нелли Константиновну, которая знакомилась с Делом своего отца — расстрелянного авиаконструктора. Листая страницы, она не могла сдержать слезы: «Я все эти годы плачу о нем». Она показывала фотографии отца — такого молодого и красивого, столь любимого в семье. А однажды принесла стихи Александра Солодовникова (1883–1974), проведшего на Колыме долгие годы.
Мне хочется привести здесь полностью эту безмолвную беседу с Небом, которая и для меня была так значима и значительна среди колымской ночи:
Свершает ночь свое Богослуженье, Мерцая движется созвездий крестный ход. По храму неба странное движенье Одной струей торжественно течет. Едва свилась закатная завеса, Пошли огни, которым нет числа: Крест Лебедя, светильник Геркулеса, Тройной огонь созвездия Орла. Прекрасной Веги нежная лампада, Кассиопеи знак, а вслед за ней — Снопом свечей горящие Плеяды, Пегас и Андромеда и Персей.Это ночное стояние под Небом и пред Небом превозмогало биографический катаклизм, возвращало Смысл и наделяло Силой.
Глава X
КОЛЫМА ПОСЛЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ
1. Заведующий лабораторией
В лаборатории моя значимость стала быстро нарастать. Скоро стало ясно, что я являюсь фактическим заведующим. Мне приходилось принимать ответственные решения в области химии, металлургии, металловедения и давать по ним обоснования. Из-за отсутствия нужных материалов и оборудования приходилось придумывать, выворачиваясь
— А у нас наука есть. Будем ее слушаться.
И вот осенью 1943 года Папа-зверь пишет докладную записку «наверх» с просьбой освободить меня в силу крайней необходимости: нужен заведующий лабораторией.
В это время я лежал в больнице. У меня началась ужасная малярия после того, как я получил телеграмму о гибели на войне моего ближайшего друга Пети Лапшина. Никакие лекарства не действовали.
О докладной записке я знал и с напряжением ждал ответа. И вот удивительная ночь. Мне снятся какие-то чудовища. Я сопротивляюсь, пытаюсь вырваться из их безобразных лап-щупалец, но напрасно. И в то же время я понимаю, что это только сон. И не могу выйти из этого сна. Не хватает сил — они спутали меня всего. Наконец засыпаю.
Утром меня будит врач — вольнонаемная, сердечно относящаяся ко мне женщина — и говорит:
— Пришло. Сейчас вызовут.
Но вот проходит день, а вызова все нет и нет. Под вечер она прибегает взволнованная:
— Все. Наконец сейчас вызовут.
— В чем же дело?
— Утром, перед получением приказа об освобождении, в Магадан была отправлена справка о том, что ты умер. Не знали, как быть.
Действительно, вызывают. Я освобожден, без права выезда с Колымы до окончания войны.
Свобода! Как много значит это слово. Хотя по здешней терминологии я просто становлюсь «вольняшкой».
Иду ночевать в лабораторию.
Утром мне приносят приказ о назначении заведующим лабораторией, дают ордер на получение хорошего гражданского костюма, литерную продуктовую карточку первого разряда и ордер на проживание в доме за зоной.
Неожиданно появляется парикмахер. Спрашиваю:
— Зачем?
— А как же, теперь я должен приходить вас стричь и брить отдельно.
— Но мне это господское поведение ни к чему.
Вот так проявляла себя евразийская феодальность даже в военное время, даже в лагерном соседстве.
Горизонт моей деятельности теперь расширился.
На меня были возложены и выезды на внешние экспертизы. Однажды мне пришлось быть членом комиссии по обследованию состояния паровой турбины, снабжающей электроэнергией большой район. Турбина была сильно изношена — она была изготовлена в Швейцарии еще в 1912 году. Если продолжать эксплуатацию старой турбины, то возможен взрыв и тогда — хоронить многих. Если остановить, то большой район останется без электричества.
Так сложилось, что решающее слово было за мной.
Помню, собрался политический совет — десяток генералов и офицеров МВД разного ранга. Атмосфера накаленная. Ждут, что скажет бывший заключенный от имени науки:
— Разрешаю эксплуатацию, при условии, что через год будет повторный осмотр.
Все вздохнули с облегчением — ответственность полностью на мне.
И еще один относящийся сюда любопытный эпизод. Нужно менять подшипник — не шариковый, а литой— оловянный. Тревога по лагерям — найти мастера. Нашли — кого угодно можно было найти. Привозят — доходяга умирающий, на ногах еле стоит. Приказ врачам: поставить на ноги, осторожно. И с первого же захода подшипник удался — вот вам и русский умелец в сталинских лагерях.