Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

Дежнев Николай Борисович

— Братан?.. — поднял бровки Маврикий. — У вас что там, в аду, все, как у людей, семейственность? У нас на небесах тоже есть братья, но исключительно по вере и по разуму.

— Хочешь слушать — слушай, а нет, так я могу и помолчать! — разозлился на него Гвоздилло, но было видно, что рассказать ему не терпится. — Прошел слушок, что… — имя черного кардинала произнес одними губами, — проявил к судьбе раба Господа Николая интерес! Чиновники, знаешь эту подлую породу, сразу же засуетились, забегали, приготовили для начальства список мест, где нашему с тобой подопечному мало не покажется…

—

И ты веришь в эту байку? — удивился ангел. Сам он в правдивости услышанного не сомневался. — Чтобы такая личность и вдруг снизошла до простого смертного — такого быть не может! Да и, если разобраться, не виноват наш с тобой Николаша в том, что с ним происходит, это все мойры-мерзавки накосячили. Плели нить его судьбы, а как дошли до двадцати четырех годов, оборвали и связали узелком, думали, никто не заметит. Сколько раз им говорили: не пейте, девки, за работой, человеческая судьба — дело тонкое, все равно бухают. И еще отговариваются, мол, им, как подводникам, вино за вредность полагается, уж больно неприглядные поступки совершают люди. С той самой поры жизнь раба Господа Николая и пошла наперекосяк.

Гвоздилло посмотрел на Маврю с уважением. В близких к осведомленным кругах бытовало мнение, что ангелы имеют доступ к базе человеческих данных, теперь он убедился в этом воочию. Но сосредоточиться на своем открытии бесу не удалось, посетившая его поросшую жестким волосом голову мысль заставила поросячьи глазки масляно блестеть.

— Слышь, Мавря, — толкнул он ангела плечом, — может, возьмем бутылочку и к этим, которые мойры, закатимся? А заодно узнаем, что еще они нашему Николашке наплели…

Оскорбленный в лучших чувствах, Маврикий отодвинул его взглядом.

— Да, Гвоздилло, знал я, что ты не светоч разума, теперь вижу, что коллекционный идиот! За тебя на аукционе Кристи любой антиквар выложит большие деньги. Подумай сам, через руки мойр проходят миллиарды судеб, разве одну-единственную упомнишь! Скажешь: нить оборвали? Для них это вещь обычная, знаешь ведь, сколько вокруг народу не своим делом занимаются. И потом, они глубокие старухи с шамкающим ртом и скрюченными пальцами…

— С этого надо было начинать! — разочаровано пробурчал бес и поднес к потухшей сигарилле зажигалку. Выпустил из ноздрей клубы дыма. — А жаль, интересно было бы знать, как икнется парню ночной визит месье…

— Узнаем, — заверил его Маврикий, — нам с тобой спешить некуда! Вообще говоря, судьба людей с обостренным воображением хорошо известна, их хлебом не корми, дай только испортить себе жизнь и поплясать на собственных костях…

Гвоздилло промолчал. Отошел к окну и долго стоял там, забыв о дымившейся в пальцах сигарилле. В чертах его грубого, словно вырубленного топором лица появилось что-то человеческое.

— Знаешь, Мавря, — произнес он, глядя в светлеющую даль, — незаметно что-то, чтобы нашего с тобой Николая перло от счастья. Ты тут много чего наговорил, а я и сам догадываюсь, почему нам не велено в его судьбу вмешиваться. Да, на этот раз Морт приходил не за ним, но это ничего не значит. По традиции, приговоренным к смертной казни полагается день тишины, вот тебе и объяснение… —

Вздохнул тяжело и, не оборачиваясь, добавил: — Эх, жизнь человеческая: от диатеза к диабету, от истории любви к истории болезни…

Маврикий посмотрел на него с интересом, если не сказать с уважением. Подошел, толкнул беса локтем, мотнул, приглашая в путь, кудрявой головой. В следующее мгновение я уже видел их идущими в сторону гор по черной, словно выстланной антрацитом дороге. У их подножья полосой клубился туман. Лившийся с беззвездного неба лунный свет творил волшебство, каждая капля его сияла крошечной радугой.

Две фигурки, гороподобная с переходящей в плечи головой и изящная, едва касавшаяся земли ногами, уменьшились в размере, но что меня поразило: в шагавшем между ними я узнал себя…

8

Призрачный лунный свет творил волшебство, каждая капелька тумана светилась. В это марево у подножья скалистых гор мы по черной, как антрацит, дороге и уходили. Сомнений не было, плечом к плечу с Маврикием и Гвоздиллой шагал я… Лежал с закрытыми глазами, пытался удержать в памяти тончайшую ткань сна, но от малейшего движения мысли она распадалась, оставляя после себя отчетливое чувство беспокойства. Зная, кем были эти двое, я не мог смириться с тем, что они вели речь о моей судьбе. Не раз и не два, погрузившись в работу над текстом, я продолжал ее в тяжелом, изматывающем сне, но никогда еще мои собственные персонажи не обсуждали, как сложится собственная моя жизнь. И если бы только обсуждали, а то едва ли меня не хоронили! В ушах стоял гудевший иерихонской трубой голос беса и вторивший ему колокольчиком Маврикия, но слов уже было не разобрать.

Это только в сказках утро мудренее вечера, на самом деле оно жестоко и не знает снисхождения. Распахивая настежь дверь, оно впускает в дом унылость бытия, стирает тряпкой обыденности трепетность ночных откровений. Если хочешь хоть что-то сберечь, от женщины надо уходить до рассвета, пока не стихло эхо слов и еще живы рукотворные миражи. Нет в жизни ничего тоскливее будничных человеческих отношений. Возвращаться в день с его бессмысленной суетой не хотелось. Клара спала, хотя, натура тонкая, могла и притворяться. Радости семейного завтрака после добротного воскресного секса были не для нее и уж точно не для меня.

Выбравшись из-под горы одеял, я быстренько оделся. В холодном воздухе студии витал горьковатый запах табака. Оно и естественно, Гвоздилло курил свои сигариллы. Начал шарить под топчаном в поисках обуви и замер: вот оно, безумие! Прокрался на цыпочках, держа в руках туфли, к двери, снял с вешалки плащ и только тут понял, что как последний трус убегаю. Рву когти, уношу ноги, дезертирую с поля боя. Ничего не украл, а чувствовал себя вором. Вернулся в полный рост к журнальному столику и подложил под дно бутылки завалявшуюся в кармане визитную карточку. Заказал их когда-то целую уйму и рассовал по всем возможным местам. Слаб был, тщеславен. Бросил взгляд на стоявшую на мольберте картину и прикрыл за собой входную дверь. Щелкнул ножом гильотины замок, но ничего от кровоточащей души моей не откромсал, оставил все необязательное со мной.