Канцелярская крыса
Шрифт:
— Ерунда, — сказал Герти, стоически улыбнувшись, — Меня это ничуть не беспокоит.
И, кажется, солгал. Беспокойство, причины которого он не понимал и не мог нащупать, уже свернулось где-то в уголке его души, точно драный бродячий кот, самовольно устроившийся в гостиной.
???
Постепенно Герти и сам стал замечать, что портовый район постепенно выпускает их из своих владений. Дома по сторонам улицы делались не то, чтоб богаче, но, по крайней мере, аккуратнее и чище. Пропали с тротуаров вяло копошащиеся пьяницы, а дети уже не напоминали шныряющих по помойке бродячих котов. И подворотни не казались более распахнутыми гнилыми ртами.
Движение в этой части города было не в пример оживленнее. Транспортные средства еще не теснили друг друга, как в Лондоне, но все же составляли заметное большинство на дороге, безжалостно оттесняя к обочинам вяло плетущиеся ландо и гужевые кэбы. К разочарованию Герти, почти все здешние автомобили были на паровом ходу, отчего улицы казались затянуты легким колышущимся туманцем. Лишь изредка встречались бензиновые «Бенцы» и «Роже», легко заметные по сизому бензиновому выхлопу и тарахтению, а кое-где попадались даже и американские «Олдсмобили». Судя по всему, Новый Бангор лишь только вступал в эпоху автомобильного транспорта, только этим можно было объяснить такое обилие устаревших и даже допотопных моделей, использующих уголь. Это несколько разочаровало Герти. Удивительно, что город, в котором действуют фабрики по выпуску столь сложных автоматонов, с таким упорством цепляется за пережитки прошлого!
В потоке локомобилей все чаще стали встречаться другие кэбы, возницы которых, кажется, все знали друг друга в лицо. Даже говорили они на общем наречии, отрывистом и сумбурном, похожем на диалект какого-нибудь племени Полинезии. Может, кэбмэны и в самом деле составляют в городе свое обособленное племя, со своими устоями, законами и традициями? Герти улыбнулся этой мысли.
Не замечая его улыбки, а точнее, не замечая и всего Герти целиком, кэбмэны при всякой возможности перебрасывались с коллегами приветствиями и замечаниями, которые со стороны звучали сущей тарабарщиной:
— Встретимся в Шиме в три! Везу два кэппи в бочку!
— Илли, где ты пропадал, старик? Рыбу поди жрал?
— Тере! Тере![19] Куда лезешь!
— Эх, не видел ты, как вчера этот киви накрысячился!
— Гони к Окурку! Окурок! Там все веселье нынче!
— Под Ржавым Рубцом слетело корыто. Два часа возился…
— Вчера снова досталась мне на ужин холодная телятина, вакааро[20]?. Ну, если не сподобится на нормальную жратву, сегодня-то я точно ее оприходую по высшему разряду, пусть хоть сам Эйк за мной явится!..
Не слушая их, Герти озирался, рискуя вывихнуть натертую галстуком шею. Новый Бангор окружал его со всех сторон, и так плотно, что грозил раздавить. Город больше не был сонным, каким казался с борта «Мемфиды». Он гремел вокруг Герти лошадиными подковами, шелестел шинами и газетными листами, сверкал хищными оскалами витрин, трещал человеческими голосами и пыхтел паровыми трубами. Все здесь двигалось, и всякая, даже самая мельчайшая деталь, жила тут своей собственной жизнью, пока еще непонятной Герти, но обособленной. Пожалуй, такого оживления ему не приходилось видеть даже на Ломбард-стрит в часы пик.
Сердце Герти позванивало, как полнящийся шампанским бокал. Неправы были те, кто утверждал, будто бы белому джентльмену никак невозможно выжить на таком удалении от цивилизации, в сердце дикой Полинезии. И Новый Бангор вовсе не захолустье, прав был странный офицер, тысячу раз прав! Здесь, на краю мира, тоже кипит жизнь, обжигающая, пенящаяся и манящая. Надо лишь встроиться в эту жизнь, стать естественной ее частью…
Воображение Герти, обретшее неожиданную легкость, заскользило лебединым пером среди
А вот он в театре, в собственной, взятой в абонемент на весь сезон, ложе, глядит на сцену, слыша волнующий шелест бархата. На нем, разумеется, новенький, с иголочки, фрак, лоснящийся как мокрая тюленья кожа. В пальцах сжата холодная ножка бокала, прелестные юные дамы из соседних лож заинтересовано глядят на него, стеснительно скрадывая взгляды густыми ресницами…
Вот он на службе. Удобно и со вкусом обставленный кабинет, со всех сторон обволакивает мягкий шелест бумаги. На столе перед ним возвышается никелированный монстр, большой тяжелый четырехрядный «Ремингтон». Строгая и спокойная атмосфера канцелярии, коллеги за другими столами собраны и благожелательны. Секретарь с благодарной улыбкой принимает у него документы в тисненой золотом кожаной папке. Его собственный стол обставлен со всем удобством: промокательная бумага, пресс-папье, набор чернильных перьев, остро отточенные карандаши, гроссбухи. Работа двигается легко, как минутная стрелка в хорошо смазанных часах, слышен лишь легкий скрип стульев да покашливание. Герти легко обрабатывает входящую корреспонденцию, сверяясь со внутренним справочником. Делает отметки безупречным каллиграфическим почерком. Вдохновенно составляет докладные записки…
Ему всегда нравилось работать в канцелярии, нравилась ее особенная атмосфера, сдержанная, отдающая некоторой прохладцей. Нравилось возиться с бумагами. Бумаги лишь поначалу кажутся одинаковыми, невыразительными и скучными. Герти умел находить с ними общий язык, а со временем обнаружил, что каждый документ, будь он стенограммой, протоколом или деловым уведомлением, имеет собственное уникальное лицо. За этими бумажными лицами он с годами научился угадывать и чувства. Чувства были самые разнообразные. Иногда он держал в руках депешу, со страниц которой грозно глядели самые нелицеприятные слова и формы, внушительные и опасные. Но стоило присмотреться повнимательнее, как делалось очевидным, что депеша эта слаба и неуверенна в себе, что человек, ее писавший, суть человек маленький, сам боящийся ответственности. Бывали и другие бумаги. Иногда, скользя взглядом по простой записке, исписанной летящим женским почерком, Герти замирал, отчего-то ощущая смертельную опасность, заключенную в ровных строках.
Герти не сомневался в том, что на новом месте обустроится с наилучшей для себя выгодой. Он знал свои силы. Каких-то двух дней ему хватит, чтобы полностью войти в дела канцелярии Нового Бангора, а уже через месяц он затмит всех здешних делопроизводителей своей целеустремленностью и упорством. Ничьи бумаги не будут находиться в таком образцовом порядке, как у Гилберта Натаниэля Уинтерблоссома. Никто не будет обладать лучшей репутацией, чем Гилберт Натаниэль Уинтерблоссом. И его, Гилберта Натаниэля Уинтерблоссома, будет вспоминать начальство в первую очередь.
Надо работать? Пусть! Он будет работать, въедливо, дотошно, как охотничий терьер. Будет оставаться после окончания службы и первым же приходить в кабинет. Карандаши на его столе всегда будут отточены на зависть стрелам полинезийских дикарей. Он будет бросаться в битву, не щадя сил, и язвить невидимых противников идеально подобранными формулировками. Будет с точностью арифмометра высчитывать пеню и акцизы. Через год он станет помощником конторского управляющего. Через три — ответственным столодержателем. Через пятнадцать, когда «персидский каштан», верно, окажется уже пронизан нитками изящной седины, он будет занимать кресло начальника отдела корреспонденции, а может, и внешних сношений, самым молодым в истории канцелярии Нового Бангора.