Канцлер Румянцев: Время и служение
Шрифт:
«Господин граф Румянцев!
С последним курьером я получила письмо Ваше из Кобленца от 1-го мая, касательно Ваших поездок в Карлсруэ. С удовольствием усмотрела я, что, согласно с последними моими приказаниями, Вы приняли меры, какие нашли нужными для того, чтобы дать ход делу, которое близко моему сердцу; что приказания сии дошли до нас вовремя и что мы могли по этому устранить всякий иной способ действия, который послужил бы помехою моим намерениям.
Сообщаемые Вами подробности, относящиеся до двух баденских княжон Луизы и Фридерики, необыкновенно как занимательны и вполне удовлетворительны. Вы не сказали лишнего наследственной княгине баденской от моего имени. Я всегда особенно любила ее и знаю, что она постоянно оказывала приверженность к России и ко мне. Я восхищена ее готовностью помогать Вам и уладить затруднения, относительно перемены религии. Жду с нетерпением обещаемых Вами портретов двоих княжон. Вы предугадали, что найдено будет неловким самой наследственной княгине покинуть супруга и везти мне дочерей своих, но это затруднение не важно, и ему легко пособить. Правда, я лишаюсь удовольствия еще раз увидеть любимую и уважаемую мной наследственную княгиню, но положение ее для меня вполне понятно, и я разделяю ее доводы. В лишении моем я некоторым образом вознаграждена тем доверием, которое она мне оказывает, отдавая мне двух своих дочерей. И так я нахожу приличным не замедлять дела с Вашей стороны и, хотя, конечно, судя по возрасту княжон, можно бы отложить их прибытие в Россию еще на год или года на два, но мне кажется, что если они прибудут теперь же, то
Прощайте, будьте здоровы. Екатерина» {25} .
Юные принцессы прибыли в Петербург в октябре 1792 года, и менее чем через год состоялось бракосочетание шестнадцатилетнего наследника престола великого князя Александра Петровича с четырнадцатилетней принцессой Луизой, которая, приняв православие, стала величаться великой княгиней Елизаветой Алексеевной. Меньшая, Фредерика, впоследствии вышла замуж в Швеции, стала королевой. Подобное поручение Екатерины своему посланнику состояло в том, чтобы подыскать невесту другому внуку — великому князю Константину. И это задание Румянцев исправно выполнил. Кандидатка — четырнадцатилетняя герцогиня Саксенкобургская Юлия осенью 1795 года прибыла в Петербург, где вскоре состоялось венчание. Династические хлопоты, связанные с устройством семейной жизни престолонаследника и его брата Константина, для посланника составляли важное, но далеко не единственное поручение Екатерины II. Дело в том, что начиная с 1790-х годов его политико-дипломатические обязанности существенно расширились. Румянцев был аккредитован при оказавшихся в изгнании членах французского королевского дома — братьях короля Людовика XVI. Дипломат был вынужден переместиться в Кобленц, получивший статус резиденции Бурбонов. Этот город стал местом сосредоточения политиков и дипломатов. Их цель состояла в координации международных усилий для поиска путей и способов реставрации во Франции монархии. Румянцеву поручалось неотступно находиться на месте событий, регулярно информировать Екатерину II о происходящем. Тогда многим казалось, что больших усилий для «восстановления законной власти и надлежащего порядка» не потребуется. В формировании коалиции приняли участие Австрия, Пруссия, Сардинское королевство, Англия, Голландия, Испания. Эти страны выделили деньги на нужды изгнанных и на финансирование военных операций. Основу соединенных войск для ведения боевых действий составили 150-тысячная армия Пруссии, Австрии и 35-тысячный отрад ополчения французских роялистов. Решающее сражение произошло 20 сентября 1792 года при Вальми, в ходе которого антифранцузская коалиция потерпела поражение. Дальнейшее развитие событий относило участников коалиции все дальше от намеченной цели. Смыть позор провала первой коалиции устроителям не удалось. По мнению Екатерины, европейских монархов поразил «приступ всеобщего оглупления». Им не хватало «смелости ума, смелости души, смелости сердца» — главных достоинств, в которых нуждалась Европа. Екатерина II выделила два миллиона рублей «на помощь дворянам, которые пожертвовали собой ради своего государя». Такой по тем временам весьма значительной суммой Россия поддержала не только короля и принцев, но и беженцев. «Господин тайный советник и чрезвычайный посланник граф Румянцев. Я получила депеши, адресованные Вами ко мне из Кобленца в разное время и доставленные мне подполковником де Бобеллем, — пишет Екатерина II. — Я очень довольна исполнением Вами моих приказаний относительно принцев, братьев французского короля, и всеми мероприятиями, принятыми Вами по этому случаю, и так как они совершенно согласуются с моими намерениями, то я вполне их одобряю» {26} . Высказываясь по поводу «ничтожества, к которому приведена теперь Франция», Екатерина была лишена возможности предпринимать что-либо реальное, в частности, направить свои войска, о чем ее настоятельно просили наследные принцы. Этому мешали события в Польше. На юге России продолжалось противостояние с турками из-за окончательно не урегулированных территориальных вопросов Крыма и Причерноморья. Разгоревшееся в Варшаве восстание под предводительством Костюшко оказалось весьма болезненной проблемой, на решение которой потребовались войска. Румянцев исправно доносил императрице обстановку. Между тем положение дел в стане монархической коалиции приобретало все более бесперспективный характер. Франция в ультимативной форме потребовала упразднения штаб-квартиры Бурбонов в Кобленце. Ни у кого из сильных мира сего не нашлось возможности изменить ход событий, не говоря уже о том, чтобы предвидеть последствия, какие повлекла за собой революция, спустя десятилетия получившая международное признание и названная «Великой». Ресурсы европейских монархий, брошенные на то, чтобы вернуть Бурбонов на французский престол, иссякли. Одна за другой терпели крушение коалиции, а с ними рушились иллюзии наследников французской монархии. Румянцев не сразу, но в конце концов это понял и пришел к мысли о бесполезности своего пребывания в Кобленце. На этом его дипломатическая миссия, как этому ни противилась Екатерина, закончилась.
В годы заграничной службы Румянцев, по существу, был предоставлен сам себе, находился в отрыве от близких и друзей. Деловой тонус, моральный дух, настроение поддерживались случайными встречами с земляками, перепиской с теми, кто ему был дорог и, оставаясь в России, о нем помнил. К этому периоду относятся дошедшие до нас письма великой княгини Марии Федоровны российскому посланнику. Их сорок четыре. Они и сохранились потому, что имели для дипломатического ссыльного особую ценность. Т.А. Соловьевой, исследователю частной жизни Николая Петровича Румянцева, на основании этих и других документов более чем кому-либо удалось воссоздать историю отношений Марии Федоровны и графа Николая Румянцева {27} . В их общении, как убежденно пишет она, присутствовало и до конца жизни не ослабевало чувство особой привязанности друг к другу. Письма великой княгини и в самом деле проникнуты особой чувственностью, откровенностью. О многом говорит, в частности, письмо Марии Федоровны Румянцеву от 25 октября/5 ноября 1784 года.
«Господин граф! Считается, что Луна и планеты меньше влияют на наше сознание, чем Солнце, и что воображение обостряется при сильном ветре: оно становится богаче обычного.
Сейчас все серо, сыро и дневной свет с трудом проникает.
Это вступление было необходимо перед тем, как ответить на Ваши письма, о которых нужно многое сказать, хотя моя голова сегодня отказывается мне служить. Я уважаю Ваш ум, Вашу мудрость и доброту. Я хочу для Вас найти слова признательности, в которых Вы ощутили бы мою радость от Ваших писем, от получения каждого нового подтверждения Вашей привязанности и искренности, от узнавания обо всех событиях, касающихся Вас. Это стало для меня обязательной необходимостью, и это не пустые слова. Сознаюсь, узнала с огорчением, что мой достойный брат может забыть о моем отношении к нему, к той, которую он так любил. Он действительно огорчится, когда узнает о своей болезни, но я уверена, что, узнав о ней, он все-таки с ней справится. Я не имею новостей с тех пор, как Мишель вышла замуж. Кажется, она собирается в путешествие к моим родителям. Я льщу себя надеждой, что удовольствие, которое она получит, находясь далеко от семьи, развеет ее печаль. Несколько прекрасных месяцев, когда она не будет ничем подавлена и связана, позволят ей посвятить себя заботам о здоровье, столь ей необходимом.
Я познала цену Вашего отношения и спешу выразить пожелание, чтобы Вы поступали так почаще. Вы очарованы Н. и К. Прошу Вас принять во внимание, что тот, кто способен на большие дела и вдруг совершает ничтожные поступки, может быть обманутым (хотя бы самим собою) и оказаться очень близко к падению. Вот почему, господин граф, я бесконечно люблю заурядное. Я не позволяю себе скучать, чтобы не распускаться. Такое поведение, если оно не содержит в себе ничего грубого, имеет нечто солидное, то есть то, что для меня является самым лучшим.
Мы имеем честь сообщить Вам, что у Вас есть друзья, на которых Вы можете рассчитывать. После этих уверений мне остается только назвать себя Вашей очень любящей Марией» {28} .
Одно из писем начинается так: «Сегодня утром проснулась и полчаса вспоминала бал… Нежная привязанность, которую Вы испытываете ко мне, вызывает ответные чувства…» Это письмо заканчивается словами: «Восхищающийся Вами Ваш друг Мария» {29} .
Эпистолярное наследие Румянцева, несмотря на пробелы и утраты, содержит и свидетельства особо теплых чувств, которые испытывали к нему дети Марии Федоровны. Письма дочерей Марии и Екатерины датированы годами, когда их отца, Павла I, уже не было в живых. Создается впечатление, что Румянцев по-отечески был им близок. Трудно, например, комментировать письмо от 11—23 июля 1810 года из Веймара: «Г-н граф, я так долго затягивала с ответом на Ваше письмо от 25 мая, потому что мне пришлось преодолевать одно крупное препятствие. Благодарю Вас за заботу о том, чтобы доставить мне письмо, которое Вы адресуете мне. Будучи убежденной в интересе, который Вы проявляете ко мне, я совершенно не сомневаюсь, что Вы разделите удовлетворение, узнав, что моя дочь поправилась от испугавшей нас серьезной болезни. Ведь эта болезнь причиняет серьезные последствия, и это, в частности, заставило меня просить Вас приехать сюда. Герцог, герцогиня и наследный принц просят меня передать Вам наилучшие пожелания. Прошу Вас между тем принять заверение в глубоком почтении к Вам, г-н граф, и всегда верьте Вашей очень любящей и преданной Мари.
Прошу Вас напомнить обо мне Вашей тетушке, г-же Нарышкиной» {30} .
«Потаенная любовь канцлера Румянцева», о которой так убежденно пишет Т.А. Соловьева, кажется нам недоказанной и неразгаданной. Сведения, которыми располагает исследовательница, с гораздо большим основанием позволяют говорить о потаенной любви Марии Федоровны, поскольку не сохранилось никаких, за исключением коротких полуофициальных записок, других документальных свидетельств, проливающих свет на чувства Румянцева. Личный архив после смерти императрицы во вдовстве по ее завещанию был уничтожен Николаем I. Возможно, там хранились, если они действительно сушествовали, подлинные подтверждения особых чувств, какие питал граф Румянцев к высокопоставленной особе. Теперь вряд ли стоит пытаться приоткрыть завесу тайны. Разноречивые суждения, основанные на слухах и домыслах, — не повод делать далеко идущие выводы. Они, видимо, были неравнодушны друг к другу. Возможно, даже близки. История их отношений и того, что происходило внутри треугольника — Павел, Мария, Николай, — хранит немало белых пятен. Некоторые исследователи высказывают предположение, что у Марии Федоровны и Николая Румянцева могли быть внебрачные дети. Между тем по-разному толковалось то обстоятельство, что Румянцеву не довелось до конца дней создать семью. Он остался бобылем. Ясно одно: две незаурядные личности, разделенные государственным протоколом, условностями, нравами и обычаями высшего света, наконец, расхождениями в политических взглядах, сумели пронести сквозь десятилетия чистосердечную, глубокую и возвышенную дружбу. Их духовная связь не прервется и далее. Мария Федоровна будет стараться всячески поддерживать Румянцева в период его трудного вхождения в руководство ключевыми отраслями экономики — Департаментом водных коммуникаций, Министерством коммерции. Ей первой министр иностранных дел Румянцев сообщал об успехах на внешнеполитическом поприще. Первые экземпляры научных изданий, которые выходили в свет под его покровительством, направлялись Марии Федоровне. Используя деньги благотворительного фонда, возглавляемого Марией Федоровной, Румянцеву удалось проложить водные пути Мариинской водной системы, названной так в честь императрицы.
Свою привязанность и преданность к памяти Николая Петровича Румянцева Мария Федоровна выразила своим паломничеством к его могиле в Гомель в годовщину его смерти.
Чуть менее четырнадцати лет отданы Румянцевым дипломатической службе. Путь, пройденный посланником, отмечен не только словесными поощрениями Екатерины II, разбросанными на страницах ее писем и инструкций, но и высокими государственными наградами. Он заканчивал свое пребывание за границей в чине тайного советника, был удостоен орденов Святого равноапостольного князя Владимира II степени, Святого Александра Невского I степени. Но главное было в том, что Румянцев за эти годы приобрел солидный опыт. Уровень мышления, на который ему удалось подняться, сравнялся с устремлениями главы государства.
Однако, как стало вскоре ясно, возвращение в Россию не сулило ему радужных перспектив. Найти себя, вписаться в среду, от которой его отделяли годы непрерывного пребывания вдали от Отечества, оказалось непросто. Письма, которые он получал, не могли вместить всего, что реально наполняло жизнь правящего Петербурга. Переписка, особенно с заграницей, подвергалась перлюстрации. Этим ведал специальный отдел почтового ведомства. Поэтому и Мария Федоровна писала Румянцеву лишь о своих житейских наблюдениях и впечатлениях, не затрагивая болезненных тем, что означало бы «выносить сор из избы». Многое прояснилось, когда Румянцев снова окунулся в петербургскую жизнь. Открывалась безрадостная картина. Слухи, сплетни, секреты и полутайны наполняли великосветские гостиные.
Жизнь императорского двора переменилась. В ней успешно обосновались другие, неизвестные и не очень расположенные к нему царедворцы. Антагонизм отношений матери-императрицы и сына-наследника сказывался на атмосфере правящего Петербурга. В некогда благожелательном к нему семействе великого князя Павла Петровича царил разлад, супруги отдалились друг от друга. Прежний круг близких по духу людей фактически перестал существовать. Цесаревич уединился в Гатчине. Вечера, устраиваемые Марией Федоровной в Павловском дворце, утратили свою привлекательность. Сколь ни пыталась она «помогать великому князю вопреки ему самому», неуравновешенность, внезапные перемены в отношениях с окружающими вызывали все большее беспокойство. В одном из писем своему другу Плещееву Мария Федоровна писала: «Знает Бог, знают также мои друзья, что я дрожу за него, потому что он не умеет создавать себе друзей, а между тем он погибнет когда-либо, если не будет иметь верных и усердных слуг… Но чтобы привлечь его к себе, ему начали льстить, удалять его от истинных друзей, и следствием этих низких уловок была та порча характера, которую мы видим теперь…» {31}