Канцтовары Цубаки
Шрифт:
Мелкими шажками я выписываю на тропинке восьмерку — вперед, назад и снова вперед — и таким образом трижды прохожу через кольцо Великого очищения. Служительница-мико угощает меня храмовым саке. Я делаю глоток, и «напиток богов» как будто ослабляет узлы, что уже так долго стягивали мое сердце. Небесная синь, став совсем бездонной, готова принять меня с головой.
Возвращаюсь навеселе, ноги чуть заплетаются, но прежде чем зайти в дом, вешаю над входной дверью свежее о-хараи. Вот теперь, с новым настроем, и можно встретить лето как полагается…
Вокруг — никого, и я в одиночку бормочу себе под нос: «С Новым годом, о боги!» Уж не знаю, долетает ли мой голос до адресатов, но в тот же миг налетает ласковый южный ветерок — и голубые ленточки,
А уже со следующего утра, словно подтверждая приход настоящего лета, начинают трещать цикады. Чудеса: еще вчера от них не было слышно ни звука, но стоило перевернуть страницу в календаре, как их свиристение заполнило собой все вокруг. Да, в этом году, благодаря тому, что сливовые дожди отшумели так рано, настоящее лето и правда началось с первого же дня июля.
Хотя, конечно, стоит признать: лето для нашего магазинчика — время спячки средь бела дня. Да что магазинчик! Вся Камакура под палящим солнцем словно вымирает. Какое-то оживление еще можно заметить вокруг вокзала, но все эти люди едут из города прочь: их цель — морские пляжи Юигахама или Дзаймокудза [26] . Вот и в гортензиевых садах вокруг храма Мэйгэцу к началу июля все цветы либо срезаны, либо уже отцвели, и отдыхающим там делать особо нечего. В городе такое пекло, что всякое желание разглядывать достопримечательности испаряется.
26
Дзаймоку– дза (яп. ???), Юигахама (яп. ????) — два главных песчаных пляжа Камакуры. Разделяются устьем реки Намэри, рассекающей центр города параллельно проспекту Вакамия-Одзи.
И поскольку за конторкой остается только носом клевать, я пропадаю в задней части дома, пытаясь разобрать вещи, оставшиеся после смерти Наставницы. Какую-то их часть разобрала тетушка Сусико, но много всего так и валяется без толку по всем углам.
Все, что можно хоть как-то продать, забрал бы старьевщик. Да только ни одно из «сокровищ» Наставницы исторической ценности не имеет. Почти все это — никому не нужные, выцветшие бумажки. Среди которых, похоже, затесались и мои каллиграфические экзерсисы. Я сгребаю их, кучка за кучкой, в очередной мешок для мусора. Слава богу, хотя бы звонок в этом доме устроен так, что, если придет посетитель, колокольчик зазвякает даже на заднем дворе.
Рабочий день в «Канцтоварах Цубаки» — с полдесятого утра и до захода солнца. В тот вечер солнце уже садилось, и я готовилась закрывать магазин.
Но тут зазвенел колокольчик. Один раз, потом другой.
Выскочив из подсобки, я поспешила обратно к кассе — и обомлела. Передо мной стояла женщина глубоко за шестьдесят. На первый взгляд — классическая «мадам Камакура». Но при этом совершенно мне не знакомая.
Ее миниатюрную фигурку облегало платье с рукавами-буф, темно-синее в белый горошек. И даже зонтик в ее руках был подобран в тон платью — темно-синий, с такими же горошинами. Элегантная соломенная шляпка, белые кружевные перчатки — ну просто ходячая реклама новомодных кефиров «Кальпис» [27] .
27
Молочные продукты не входили в рацион японцев вплоть до начала ХХ в. И хотя к молоку и сливочному маслу сегодняшняя Япония уже привыкла, такие изделия, как кефир, до сих пор считаются кулинарной экзотикой, символом «пришлой» западной культуры. С конца 80-х гг. и до сих пор фактически единственным производителем японских кефирных напитков является корпорация «Кальпис» (Calpis), чей дизайн для подобной продукции, как правило, выдержан в сине-белых тонах.
— Добро пожа… — начала было я, но Мадам Кефир прервала меня на полуслове.
— Сегодня утром в семье господина Сунады скончался бедный Конноскэ! — внезапно сообщила она.
Видимо, хочет заказать соболезнование, догадалась я. По крайней мере, на покупательницу канцтоваров она уж точно не похожа. Что-что, а такие нюансы я умею различать не хуже Наставницы.
Как и указано на вывеске, «Канцтовары Цубаки» — всего лишь маленькая лавочка, торгующая писчими принадлежностями. О том, что здесь оказывают услуги писца-каллиграфа, знают лишь соседи по нашей улочке да старые завсегдатаи, каких по пальцам пересчитать.
— Кон… но… скэ? — переспросила я.
Ни человека с таким редким старинным именем, ни кого-либо по фамилии Сунада я знать не знала.
— Как? — удивилась она. — Вы даже не в курсе? Это же местная знаменитость!
— Прошу прощения… — смутилась я. Разговор, похоже, предстоял долгий, и я жестом предложила гостье присесть. Чуть прихрамывая, она прошла к столику для посетителей и присела на стульчик.
Я достала из холодильника гречишного чаю, налила в чашку, поставила на поднос и молча подала ей.
— О его больном сердце я, конечно, слышала уже давно, — продолжала Мадам Кефир. — Но такая жара, что говорить, из всех нас вытягивает последние силы… Что поделаешь! Уже завтра бедняжку отпевают, а послезавтра кремируют!
— Вот как… — протянула я. И даже сочувственно зацокала языком, хотя все еще не понимала, что именно от меня требуется. Слухи о том, что поблизости кто-то умер, явно обошли меня стороной.
— А с моей-то ногой — куда мне! И хотела бы проститься, да столько не выстою. Вот и решила: пошлю им хотя бы конверт с подношением [28] . Верно же?
28
На японских похоронах принято вручать семье или близким усопшего особое подношение «кодэн» (яп. ??, букв. «подношение благовоний»). Традиционно это могут быть благовония или цветы, но чаще всего деньги в особом конверте, который называется «мешочек для подношения благовоний» (яп. ??, кодэн-букуро). Размер подношения зависит от близости отношений с покойным, возраста и общественного положения участника, но чаще всего это сумма от 5 до 10 тыс. иен (ок. 50–100 долл. США).
Лишь теперь, приглядевшись, я увидела, что ее левая лодыжка плотно перевязана телесного цвета бинтами. Видно, хромала Мадам Кефир уже давненько.
— Да, конечно, — покорно кивнула я. И снова зацокала языком.
— Ну вот! А к деньгам приложу письмо с соболезнованием. И хочу, чтобы вы написали его за меня. Как можно красивее… И как можно скорее!
— Понимаю, — только и ответила я, рассеянным взглядом скользя по ее перчаткам. «Не заглядывай в глаза тому, от чьего имени пишешь! — учила меня Наставница. — Лучше сосредоточить взгляд на его руках». Руки у Мадам Кефир были темными от загара и, пожалуй, слишком мускулистыми для ее хрупкой фигурки.
— Как, наверно, скорбит госпожа Сунада… Даже представить страшно! — добавила Мадам Кефир и, достав из сумочки носовой платок, промокнула — то ли от слез, то ли от пота — верхнюю часть лица. Платок, разумеется, оказался в тот же горошек, что и ее наряд.
— А вы могли бы в двух словах описать, каким он был, господин Конноскэ? — спросила я.
Мадам Кефир взяла обеими руками чашку и залпом осушила ее до дна. Хотя шел уже седьмой час, стрелка термометра на стене упрямо застыла на 30 градусах. Но чтобы сочинить письмо-соболезнование, я должна была знать об усопшем хоть что-нибудь конкретное.