Кандагарский излом
Шрифт:
— Его зовут Лимон, — объявила женщина, помогая мне снять куртку. Голос у нее был зычный, грубовато-назидательный. Поэтому я промолчала, ничем не выдав удивления — Лимон так Лимон, главное, что не лимонка.
— Иди в ванну, — бросила опять женщина, натягивая мокрую куртку на вешалку.
— Зачем? — не поняла я.
— Греться. Вымокла вся. Простыть хочешь?
Я растерялась — похоже, женщина принимает меня за Изабеллу. Может, не так мы с ней и несхожи? А может, женщина подслеповата? Но что спорить и гадать? Нужно воспользоваться предложением, а потом расставлять акценты. Она права — от холода меня уже дрожь пробрала,
— Сейчас полотенце и халат дам, да чай поставлю.
В ванне я сидела долго и чуть не заснула, расслабившись в теплой воде.
Вышла и первое, что услышала:
— Иди ложись. Я тебе постелила в комнате. Чай туда принесу. Таблетки надо?
— Какие?
— Обезболивающие. Ты контуженная? Доходит, смотрю, через паузы.
— Вы за кого меня принимаете?
— За полумертвую. Давно мне серо-зеленые лица видеть не доводилось.
Я смотрела ей в глаза: она не слепа? Тогда зачем хлопотать? Сочувствие?
— Я не стою ваших хлопот.
— А ты меня еще поучи, девочка, — бросила, поддержав меня за талию, помогла дойти до дивана, уложила, заботливо укрыв теплым одеялом. Я зажмурилась, чтоб скрыть навернувшиеся слезы:
— Вы как моя бабушка.
— Жива?
— Нет. Пять лет, как умерла.
— Давай помянем. Заодно. Сорок дней, как Валентина, сестра моя, умерла. В один момент скрутило. Сердце. Бэлка, дочь ее, племяшка моя, по контракту служить удумала и уехала. А Валя и так слаба сердцем была, а после отъезда вовсе занедужила. Бэлке-то, вертихвостке, что на мать? Ни одного письма ей не написала. А тут Валя звонит, блажит в трубку, мол, почуяла она, что с девочкой ее беда приключилась. Я успокаивать: что с ней случится? Здорова, что твоя лошадь. Хоть мешки вози. Не слушала Валя, разнервничалась. Пока я к ней доехала… Вот как бывает: есть человек и нету… А ты не из-за Изабеллы приехала? Оттуда ведь, правильно я подумала?
— Да.
— И чего? Сама-то она? Неужто к матери на похороны отпустить не могли?
— Служба…
— A-а! Брось! Служба!.. Нечего соваться было, девке на войне не место. Печаль одна. Нет, заработать она хотела. Да не верю я тому, вляпалась, с компанией связалась, Юрку ее посадили, и ее б потянули, вот и помчалась, хвост задрав. Едино ей, что в Афганистан, что на БАМ, лишь бы подальше… да нету БАМа-то. А ты зачем потащилась? Тоже, поди, накуролесила?
— Я долг свой хотела исполнить.
— Бабий?
— Интернациональный.
— И как? Смотрю, сполна. Палочку вона в придачу вместо ордена на грудь заработала.
Я отвернулась, не зная, что сказать.
— Ладно, не смотри, что ворчливая я, не со зла. У меня Валя только и была, да Бэлка непутевая. А здесь, выходит… Как она хоть?
— Погибла, — не стала я тянуть и приготовилась к тому, что меня сейчас громко погонят — палкой, чаем в спину и вызовом милиции. Женщина выпрямилась, превратившись в статую, взгляд ушел в сторону и остекленел. Минута, другая. Женщина встала и вышла из комнаты.
«Всё…» — подумалось мне, но вместо того, чтоб встать и уйти, я лишь закрыла глаза — мне было невыносимо тоскливо. И расстаться с теплым одеялом не хотелось, и идти под дождь на улицу, бродить неприкаянной — даже думать об этом было больно. И я дала себе пять минут, чтоб получше запомнить их тишину, тепло, и себя в эти минуты почти человеком, почти живой.
Я и не заметила, как задремала.
…Проснулась, когда было уже светло. И первое, что увидела — тетку, сидящую каменным истуканом у моей постели. Мы с пару минут молча смотрели друг на друга — она изучающе, я затравленно. Мне чудилось, сейчас за мной придут или женщина придушит, сомкнув крючковатые пальцы на моей шее. Она качнулась ко мне, а я в тот же миг приподнялась и отстранилась.
— Выспалась, племяшка? — прошептала тетка, сверля меня взглядом. Ее рука протянула мне синенький служебный паспорт. — Сильно же ты изменилась, девочка моя, Бэллочка…
Я села. Что скажешь? Приехали, только и всего. Тетка Изабеллы оказалась старой чекисткой, разведчицей. Не поленилась, не постеснялась покопаться в чужих вещах. И хорошо, и очень даже правильно. Прекрасно!
— Спасибо, что не выгнали сразу — дали поспать. И за то, что объясняться не надо? — тоже спасибо.
— Э-э, нет, объяснять ты мне будешь все от начала и до конца, — тетка вздохнула. — Но сначала покушай да чай попей.
— Что? — Я нахмурилась, испытывающе посмотрела в глаза женщины и на всякий случай напомнила: — Я не Изабелла.
— Ну, это уж я поняла, маразмом не страдаю. Не такая я уж старая, девонька. Пятьдесят один годочек всего-навсего. Меня Полина Елисеевна зовут, а тебя?
— Олеся, — после минуты раздумий ответила я.
Женщина вздохнула и встала, чтоб разлить чай по пузатым чашкам. Они уже стояли на столе, застеленном белой вышитой скатертью.
— Поднимайся, пойдем завтракать, да поговорим заодно. На преступницу ты не похожа, так что мысли дурные из головы выкинь, я милицию не вызывала. Да и незачем нам ее вмешивать, чай, сами с умом. Ну, что смотришь? Пироги вона стынут, пошли. Худа-то, как узница Бухенвальда, да лицом зеленая, петрушке моей вона на подоконнике на зависть. Только ее в суп кладут, а тебя, чую, из гроба вынули.
Я, робея, села за стол. Мне было неудобно есть, пить в доме человека, который уже знает, кто я, а значит, понимает, что я…
— Одно скажи, только честно: Бэлку ты убила? — нависла надо мной тетка с чашкой горячего чая в руке.
— Нет, — дернулась я, заподозрив, что получу сейчас кипятком в лицо.
— Так и думала, — кивнула Полина Елисеевна и поставила передо мной чашку. — Родители-то у тебя где? Откуда сама-то?
Я долго смотрела на чаинки, плавающие в чашке, на дымок, что вился из нее, и нехотя разжала губы:
— Нет у меня никого. И меня — нет.
— Вот тут поспорю. Выглядишь ты, спору нет, привидением, однако голова работает, говорить, худо-бедно, сподабливаешься, значит, не совсем еще нет тебя, осталось что-то, цепляется за жизнь. Глядишь, и росток даст, наладится.
— Почему вы так говорите?
— Как?
— Как с родной. С близкой.
Тетка подвинула мне тарелку с золотистыми пирожками, бухнула себе в чашку два кубика рафинада и только тогда сказала:
— Осудить да во враги записать я тебя всегда успею, только видела я таких, как ты, измолотых, что тряпка на балконе сохнущая. Была б ты нелюдью, подлюкой какой, сюда б не пришла. Ты ведь знать не знаешь, что Изабелла у меня только прописана, чтоб, ежели помру, было кому квартиру передать, а сама да мать ее на другом конце города жили. Сюда сроду не захаживала, дурой меня старой считала… Как хоть погибла?