Кандагарский излом
Шрифт:
— А ну-ка ноги подобрали! — гаркнул, сгоняя с прохода бойцов. — Исчез, салага, — процедил конопатому первогодку. Тот просто сдвинулся, освобождая мне место.
— Что-то негусто… — Он покосился на сумку, что легла у моих ног. Его подняли за шиворот и вытолкали в глубь салона:
— «Чекистки» другим рейсом, — бросил презрительно светловолосый и сел со мной рядом, черненький с другой стороны:
— Вадим, — подал ладонь.
— Изабелла.
— Владимир, — подал палочку светленький. — Будем жить, сестра?
— Да, —
— Где служила?
— Под Кандагаром.
— Долго?
— Полгода.
— На всю жизнь хватит, — кивнул с пониманием. — Куда сейчас?
Я пожала плечами.
Парни переглянулись и сразу решили, не задавая больше вопросов:
— Тогда с нами, в Ленинград.
Я опять пожала плечами — мне было все равно.
— Ничего, сестра, уляжется. Главное — живы, главное — домой летим.
Рампа закрывала обзор, поднимаясь вверх. Исчезла полоска бетонки, коричнево-серые скалы…
Прощай, Афган!
Ташкент одарил нас персиками, абрикосами и дынями. Мы сидели с ребятами, поглощая сахарные ломтики дыни, дожидаясь самолета на Москву.
Я смотрела на снующий народ и еще не понимала до конца, что все позади и больше не будет команды «ложись», смертей, взрывов, запаха антисептика, солярки и самогонки, жужжания «вертушек», дымовых завес, дурных приказов, сволочей-замкомбригов, которые в угоду не Отечеству, но себе любимым решали, кому жить, а кому умирать.
Ребята так же, как и я, смотрели на суету вокруг, словно приехали в цирк. Особо пристальное внимание у них вызывали, понятно, девушки и женщины: коротенькие юбочки, туфельки на каблучках, аромат духов, яркая косметика. Вадим, как блудливый кот, поглядывал из-под полуопущенных ресниц на проходящих мимо красавиц. Володя, смакуя, потягивал пиво и, блаженно вздыхая, чистил мне дыню армейским ножом.
— Дембельнулись, брат! — с недоверием выдохнул Вадим.
— Да-а-а, — подтвердил тот.
— Матери телеграмму отбить надо.
— Да-а-а, — и кинул мне: — Плохо ешь, сестренка.
— Ничего, у наших матерей отъестся, — уверенно заявил Вадим. — Ладно, чего сидеть, пошел телеграмму отбивать. Вы не уходите.
— Да здесь мы. Моей тоже стукни!
— Понял!
Володя проводил друга взглядом, допил пиво и, достав сигареты, закурил, спросив у меня вскользь:
— Тебе сколько лет, сестренка?
Я отвлеклась от лицезрения разномастно одетой толпы, которая поражала меня взглядами, улыбками, гордой походкой, прямой и свободной, легкой одеждой — без бронежилетов. Безмятежностью лиц.
Вопрос собрата доходил с минуту, продираясь меж размышлениями о спокойной жизни окружающих и возрасте убитой Изабеллы.
— Двадцать один, — сказала свой возраст.
Парень нахмурился, искоса поглядев на меня, потер шею, скрывая смущение.
— Что, выгляжу, как пенсионерка, а, оказывается, пионерка?..
— Примерно. — Он не стал вилять.
— Дай сигаретку.
— Без проблем, — протянул пачку, поднес зажигалку. — Ты вообще где живешь?
Я с минуту смотрела перед собой на серую кромку пыли на асфальте и пожала плечами.
— Это как? — Он не удивился, а, скорей, насторожился. — А приписное свидетельство?
Я полезла за документами, достала и протянула ему. У меня не было желания узнавать, как и где жила та, чье имя и фамилию я теперь ношу.
Он долго смотрел в них, потом не менее долго на меня, и казалось, видит насквозь и начнет сейчас вещать мне о прошлом, будущем и настоящем. Я затянулась табачным дымком, готовая услышать все, что угодно, но Володя молча отдал документы обратно и подкурил от окурка вторую сигарету.
— От меня ни на шаг, — сказал тихо, уже много позже, когда в толпе стал виден синий берет Вадима, и пора было идти на посадку.
Москва встретила нас дождем. Володя забрал мои документы и пошел за билетами до Ленинграда, Вадим полулежал в кресле зала ожидания, а я стояла у огромного витражного окна аэропорта и смотрела, как мелкий осенний дождик омывает улицы, машины, скачет каплями по окнам и зонтикам прохожих. Мне стало до слез горько, что Павлик никогда не увидит дождя, как не увидят его те, кто погиб вместе с ним — Сашка, Лазарь, Левитин. Километры имен и фамилий, бездушные списки павших бойцов, но за каждой — сотни жизней матерей, сестер, жен, невест, детей. Мальчишки, не дожившие, недолюбившие и осознавшие четко лишь одно — на войне они пешки. Марионеточное мясо на картах, расстеленных на столах штабов.
И правильно, что ребята никому не верят, становятся жесткими и циничными, сатанеют и звереют от подлости, которой нет конца.
«Мальчики, милые мои, мальчики. Я предала вас, я предала себя… Пашенька… Прости меня, Павлик, прости», — беззвучно стекала слеза по моей щеке, как капля дождевой воды по стеклу.
Володя неслышно подошел, сжал мне рукой плечо:
— Пойдем, сестренка. Сейчас нам надо домой добраться, а там разберемся, — сказал тихо.
Я летела в Ленинград, город, который всегда уважала и который никогда раньше не видела.
Я не заводила разговор о том, удобно ли остановиться в доме Володи или Вадима, необходимости тащить меня с собой — начни я подобный разговор, парни наверняка бы обиделись, как обиделась бы я, поменяйся с ними местами. Мы были одной крови, мы прошли один ад, вышли из одной пасти. И пусть они служили под Джелалабадом, а я под Кандагаром — название того горнила, что сплавило нас воедино, было одно на всех — война, которую мы знали не понаслышке.
Но был и еще один очень знаковый, с моей точки зрения, факт — Ленинград оказался родным городом Изабеллы.