Кандибобер (Смерть Анфертьева)
Шрифт:
Это же надо! А почему у лешего волосы стали дыбом?
– Это не леший, это пень. Леший вот сидит, в сторонке. А это кикимора болотная. Она пришла к лешему в гости, им очень грустно, потому что у них нет детей, а идет дождь, и никто их не жалеет, - с опасливой доверчивостью пояснила Танька, боясь, что Вовушка чего-то не поймет или, ещё хуже, поднимет на смех. Но тот сам запечалился, проникшись невеселой судьбой лешего. Склонив голову, с минуту рассматривал повлажневшими глазами цветные разводы.
– Спасибо. Мне очень нравится. Только почему у
– У него были дети, - не задумываясь, ответила Танька, - но они баловались, он их отшлепал, они убежали в лес и заблудились.
– И леший никогда их больше не видел?
– Нет, - Танька покачала головой.
– Это очень грустно. Мне его жалко.
– Мне тоже. Поэтому я нарисовала ему кикимору болотную. Они вместе будут жить. А однажды он встретит в лесу своих детей, но не узнает их, потому что они станут большими и даже старыми лешими.
– Боже, какой ужас!
– Вовушка схватился руками за голову и непритворно застонал.
– Нет, я больше не могу слушать про этого бедолагу!
После этого Таньку увели спать, уложили дружными усилиями, и она заснула у всех на глазах, зажав в руке яркую коробку с фломастерами и пообещав уже заплетающимся языком нарисовать Вовушке картинку повеселее.
Остатки питья и закуски перенесли на кухню, чтобы освежить обстановку и не будить Таньку. И некоторое время, наверное не меньше часа, просидели молча.
Вообще-то и Вовушка, и Анфертьевы произносили слова, обменивались житейским опытом, который усвоили из газет, телевизионных передач, из анекдотов, расхожих историй и испытали на собственной шкуре, на шкурах своих близких. Но эти разговоры не затрагивали важного, что заставляло бы их настаивать на своем, бледнеть и злиться, повышать голос и употреблять рискованные слова. Случаи, которыми они потешали друг друга, можно было объединить в некую развлекательную программу вечера, когда все благодушно выслушивают благозвучные благоглупости, зная, что главное впереди.
Наконец Вовушка, отодвинув рюмку, тарелку, вилку, освободив на столе пятачок и поставив на него локоток, посмотрел Вадиму Кузьмичу в глаза и спросил смущенно:
– Ну, хорошо, Вадим, а все-таки... чем живешь?
– Чем живу...
– Анфертьев потер ладонями лицо, вздохнул.
– Фотографией он живет!
– неожиданно резко выкрикнула Наталья Михайловна, будто давно ждала этого вопроса.
– Снимает передовиков, новаторов, рационализаторов, инициаторов, победителей соцсоревнования, снимает токарей, у которых на верстаке стоит флажок, причем насобачился снимать так, что видны и флажок, и станок, и счастливая физиономия, и совершенно потрясающая болванка. И все в одном кадре, представляешь?! Я правильно понимаю?
– Наталья Михайловна обернулась к мужу.
– Почти, - отчужденно ответил Вадим Кузьмич.
– Не считая того, что токари не работают за верстаками.
– Ну, такая ошибка простительна. Сути не меняет. Так вот, помимо этих сугубо производственных сюжетов, Вадим Кузьмич последнее время смело берется за освоение новых тем - фотографирует похороны директорской бабушки, вступление в пионеры дочки главного инженера, свадьбу сына технолога, прибавление семейства у секретарши, а они за это здороваются с ним и даже улыбаются при встрече, если, разумеется, замечают его. А недавно какой-то двадцать пятый заместитель начальника гаража пожелал сняться для паспорта, а заводскому электрику пришла блестящая мысль оформить стенд по технике безопасности... Я ничего не путаю, Вадим?
– Нет, дорогая, ты ничего не путаешь. Только забыла упомянуть, что мне частенько приходится фотографировать заводские свалки, бракованные болванки для витрины "Не проходите мимо". Среди моих клиентов - заводские пьяницы, мне поручено делать их портреты в злачных местах. Наутро, протрезвев, они приносят мне бутылки, трешки, пятерки и просят не вывешивать их мятые мордасы у проходной. И я беру все, что они мне дают, и снимки, естественно, отдаю не "Комсомольскому прожектору", а им самим на память о прекрасно проведенном вечере. Делаю я это не только ради трояков - не нравится мне, когда расклеивают изображения пьяных людей в общественных местах. Если ты имел в виду это, спрашивая, чем я живу, то ответ таков, - Вадим Кузьмич твердо посмотрел Вовушке в глаза.
– А дальше? Что дальше?
– Вовушка попытался понять - издевается ли тот над Натальей Михайловной, над ним, Вовушкой, или же над самим собой.
– Дальнейшее состоит из повторения вышеперечисленного, - Вадим Кузьмич вскинул голову, словно подставляя лицо под пощечины.
И Вовушка понял: тому зачем-то нужен сегодняшний позор, который ещё болезненнее оттого, что Вадим Кузьмич признается в своем падении старому другу.
Зачем?
– подумал Вовушка. Почему он позволяет жене говорить о своих унизительных обязанностях, сам находит в них нечто ещё более постыдное? of подстегивает себя, он накануне отчаянного, может быть, безрассудного решения...
– Не промахнись, - сказал Вовушка, чтобы про верить свою догадку.
– Авось!
– Кавалерийскими атаками в наше время ничего не добьешься.
– Чем же можно добиться?
– Терпением. Ежедневными, незаметными постороннему глазу действиями. Но они должны иметь четкую цель, устремленность в будущее. И все, что ты говоришь, думаешь, делаешь, все, что ты ешь, пьешь, с кем ругаешься и с кем целуешься, должно предполагать эту цель.
– Совершенно с тобой согласен, - кивнул Вадим Кузьмич.
– Возможно, есть другие способы, но мне они неизвестны. Или же не под силу.
– Мне тоже.
– Не промахнись, - повторил Вовушка.
– Самые неприятные осложнения это те, о которых даже не догадывался. Люди срываются на неожиданностях. Самых пустяковых. Можно предусмотреть извержение вулкана, но забыть, что при этом изменится цвет неба.
– Или пойти на ограбление и забыть мешок для денег!
– с улыбкой подхватил Вадим Кузьмич.
– А ты не хочешь вернуться к...