Кантианские вариации
Шрифт:
Так вот, этот язык задает одновременно и низ. Помните, я говорил о неких существах, существоподобных образованиях как определенного рода телах. При этом я брал пространственно-временные формы в качестве некоторых наглядных телесных систем отсчета, то есть понимательных расположений, на которые все другое, так сказать, понимательно проецируется. На чем мы понимаем это другое? На пространстве как форме мы понимаем все пространственно значимые утверждения, или утверждения о физическом пространстве. Все физические процессы в мире, которые локализуются и описываются с применением пространственной терминологии, мы понимаем на модели (или по модулю) этого пространственного существа, мы черпаем данные и одновременно их понимание из этих формальных (органически не происходящих) созерцаний (Кант должен был бы назвать их непатологическими перцепциями), из этих до и после, случившихся в мире и в нем определившихся именно указанным (трансцендентально возможным) образом. И только после этого мы можем определенно говорить о чем-то, что в мире происходит до и после или движется
Кант говорит, что время впервые дает объект. При этом имеется в виду время как пространственно связанная форма, случившаяся в этом мире, ибо в другом мире могла случиться и иная; случившись, она дает то, о чем мы говорим как об объекте. И в этом смысле время априорно, субъективно или идеально, что предшествует всем другим определениям, и его нельзя устранить. Что бы мы потом ни говорили и ни делали, эту первичную интуицию, нас самих определившую в качестве возможного объекта в мире, мы будем выполнять, или тащить за собой, во всех последующих и более сложных наших актах. Даже строя неевклидову геометрию, мы понимаем ее на специально изобретаемой модели, где принципы неевклидовой геометрии были бы непротиворечивым образом разрешимы. Эта модель будет трехмерной. У нас она будет трехмерной. Кстати, Бельтрами и придумывал некую псевдоевклидову сферу, на которой он мог показать логическую непротиворечивость (и тем возможность) неевклидовой геометрии.
В несколько иной форме приведенное выше рассуждение Канта может звучать так: время и пространство являются не определением вещи (или не определением вещей самих по себе), а способом представлять себя в качестве объекта. Или, как я еще говорил, в качестве пробного тела, или пробного существования, уже наделенного языком, на котором мы можем начать объективно высказываться. Ведь что такое говорить, высказываться? Это значит объективировать содержание нашего сознания, приписывать содержания предметам, то есть отделять некоторое объективное мыслительное содержание от состояний нашей психики. Повторяю, время и пространство суть не определение вещей, а способ представить себя в качестве объекта, допускаемого законами мира. И тогда понятно, о чем здесь идет речь, что здесь заварилось, и почему я пользовался геометрической аналогией, почему я считаю, что именно геометрическая аналогия, как некая машина, развернула и повела мысли Канта — до этого как-то не связанные у него одна с другой и не укладывающиеся в картину — по определенным траекториям.
Я напомню, о какой картине идет речь, одним выводом. Может быть, это сделает все понятнее. Я говорил, что у Канта все выстраивается вокруг оппозиции внутреннего и внешнего. Внешнее — все то, что пространственно артикулировано. Это не просто то, что вне нас, но то, во что мы включились и смогли представить собой, своим пространством и своим временем. С другой стороны, внутреннее — это некие состояния материи и состояния духа. Или иначе: всякое внутреннее есть нечто аналогичное, подобное способности определять себя в действии на основе какого-то представления. Монада в лейбницевском смысле — это точка сферы действия, такая, что она сама себя определяет к действию на основе представления, а представление и есть внутреннее состояние. Поэтому когда Кант будет говорить, что материя по определению не имеет внутреннего, — желая тем самым сформулировать четкий, незыблемый принцип, лежащий в основе всякого физического исследования, — то будет иметься в виду, что материя по определению есть то, что целиком расположено пространственно, что не имеет ничего внутреннего. Для нас невозможен аргумент, или отсылка, то есть какое-либо обращение к угадываемым внутренним состояниям. Внутреннее есть что-то, для чего мы не имеем внешнего созерцания. Ваше внутреннее есть то, во что я не могу включиться, чтобы дать его своим пространственным расположением. Кант скажет: у меня нет для этого созерцания. А все то, для чего нет созерцания, неразрешимо в терминах опытного знания и, следовательно, не может быть предметом познания. Внутренняя материя непознаваема.
При этом Кант все время имеет в виду некие динамические состояния. Мир в абстрактном смысле есть очаги и точки действия сил. Значит, с одной стороны, можно задать правила, по которым все внутреннее можно свести к его внешне выраженным эквивалентам, например силы свести, или засекать их по выражениям в пространственных расположениях, что физика и делает. Поэтому понятие силы всегда ведет в физике призрачное существование — то выходит на первый план, то куда-то уходит. Физика строится то без понятия силы, то с этим понятием. И вот Кант вдруг замечает (здесь начинает как раз работать то, что я называл геометрической аналогией), что наука как таковая есть прежде всего относительность. Кант был одним из первых, кто вслед за Декартом сделал этот вывод. Декарт и Кант — первооснователи принципа относительности, философского смысла физического принципа относительности. Кант фанатически твердо стоит на том, что наука невозможна без выполнения принципа относительности. Что означает принцип относительности с его философской стороны? Что все, о чем мы говорим, всякое качество и свойство, которое мы приписываем предметам, должно быть полностью разложимо в отношениях, полностью задаваться отношениями вещей, оно не может иметь никакого абсолютного смысла — некоего внутреннего свойства, качества, далее неразложимого вот так, которое само по себе было бы присуще предметам. Мы строим научную картину некоторых свойств, разлагая их в отношениях и беря их только в отношениях. Поэтому Лейбниц рассматривает пространство только как отношения реально наблюдаемых тел.
Однако мы наталкиваемся на такие явления и свойства, которые в структуре относительных понятий далее неразложимы, когда в предмете остается что-то неустранимое, несводимое. Все далее несводимое к отношениям и есть то, что составляет проблему внутреннего. Отсюда возникает проблема жизненных форм — сферических треугольников, данных на двух разных половинках сферы, левой и правой руки, левонаправленной
Конечно, если не конгруируют левое и правое, то асимметрия остается абсолютным качеством, а принцип относительности тем самым нарушается. Казалось бы, наличие таких далее неразложимых вещей требует от нас строить познание по системе догадок о том, что происходит внутри вещи, беря некоторый внутренний очаг, из которого растут действия, за абсолютную систему отсчета. И здесь Кант строит язык Я — пространство и время выступают как способ представить себя как объект. Речь идет не об описании объекта, а о представлении себя как объекта — и тогда у нас есть пространственно-временная терминология. А с другой стороны, есть аксиома согласования в трансцендентальном элементе пси, расположенном на всех точках пространства, не только на дискретном организме, который есть пространственно-временная форма, своего рода моллюск. Последнее можно понять по аналогии с Эйнштейном. Он уже в общей теории относительности рассуждал о некоторых вещах, которые называл моллюсками отсчета. Моллюски отсчета — некоторые гипотетические, но, как предполагается, телесно-наблюдаемые существа, меняющие свою форму и длительность, щупающие, у которых щупальца одновременно меняются по длине и форме. Вот так надо представить и наши щупальца, которые Кант называет пространством и временем или формами созерцания.
Значит, есть язык внизу и есть вверху. Существует язык, задаваемый аксиомой согласования, или понимательной согласованности (для того чтобы показать это, я рисовал ленту Мёбиуса). И можно, сохраняя принцип относительности, учесть далее неразложимые так называемые внутренние свойства. Давайте двигаться по этому языку, где можно, не допуская рассуждений, догадок о том, что где-то внутри что-то произошло, пройти от одного к другому, от далее неразложимого (где, скажем, различие левого и правого не определено) прийти к тому же (левому и правому). Причем в нашем языке согласованности не будет привилегированных точек. Итак, внизу ленты Мёбиуса есть привилегированные точки, но движение по ней ни разу не нарушает плавности, постепенности и непрерывности. По своей структуре оно остается одним и тем же, мы не заскакиваем внутрь. Мы движемся по одной плоскости, у которой нет внутреннего, и, тем не менее, как оказывается, мы движемся по двухсторонней поверхности и все можем учесть.
Называя нечто языком, я в действительности говорю о выразимости, или внятности, мира. Кант раскручивает и ставит на свои места элементы выразимости посредством геометрической аналогии, потому что, как это бывает и в самой геометрической аналогии, у него остается место для невыразимого. Если представить себе поверхность Мёбиуса как поверхность сферы, то все, что из сферы пересекается с кругом (Кант говорит о круге, а я ввел поверхность Мёбиуса), — внятно, или выразительно, и получает свою траекторию движения, но внутри сферы остается нечто неопределенное, невыразимое, называемое Кантом X, нечто, похожее на черное солнце мистиков. Это то, что Кант называет трансцендентальным Я. Но теперь мы понимаем, что трансцендентальное Я и есть «язык», что это то, что всегда на границе невыразимого и выразимого. Посмотрите, как Кант определяет саму трансцендентальную апперцепцию, или само Я. Он говорит, что сознание (сочетайте это произносимое мной слово с фактом единичности сознания) есть созерцание самого себя (это из черновиков). Оно не было бы сознанием, если бы оно было ощущением, в нем лежит познание всего того, о чем можно знать. Когда я отвлекаюсь от всех ощущений и содержаний, то я предполагаю чистое сознание, то есть созерцание самого себя. Это логическая, а не практическая личность. В других случаях, сказав, что сознание есть созерцание себя, Кант вдруг будет говорить, что сознание в смысле трансцендентального Я не есть интуиция, а есть мысль. Есть и другие определения:
"Сознание самого себя соответственно определениям нашего состояния внутренним чувством, или внутренним восприятием, является чисто эмпирическим и все время меняющимся. В потоке внутренних явлений не может предстать никакого фиксированного и пребывающего Я. (Казалось бы, это находится в полном противоречии с тем кантовским утверждением, что должно быть возможным, чтобы представление Я всегда сопровождало все наши представления. Стоит нам понять эту фразу эмпирически, в смысле психологической рефлексии, которая должна везде устанавливать Я, сопровождающее наши представления, и все распадается. Как раз что касается психологического смысла, то Кант говорит, что нет такого фиксированного и пребывающего Я наших внутренних представлений, такое Я во внутренних явлениях вообще предстать не может. И такое там, где нет этого пребывающего Я, такое сознание мы называем внутренним чувством или эмпирической апперцепцией.) Но то, что необходимо предстает как численно единичное, не может быть мыслимо в терминах эмпирических данных внутреннего явления".