Канун Всех святых
Шрифт:
Нет, не получается. Крейг, пожалуй, удачливее. Похоже, некоторым все-таки удается жить в мире с собой, как животным. Они же не задают вопросов; они пьют из луж, когда испытывают жажду, плодятся и растят детенышей, и ни на миг не усомнятся, что жизнь — благо. Таков Крейг. И еще горстка ему подобных. Счастливые животные в огромной резервации, в руке Господней. Они остаются безмятежными, живя среди миллиардов невротиков. Наверное, они тоже захотят смерти — поюм, когда придет время. Не сейчас. Потом.
Бек открыл Бутылку. Как просто, подумал он, и как истинно. Оказывается, именно этого
Ничего.
Открытая Бутылка в свете звезд казалась голубой. Бек поднес Бутылку к губам и полной грудью вдохнул наполнявший ее воздух.
Наконец-то, подумал он.
И расслабился. Он чувствовал, как его тело становится удивительно прохладным и теплым одновременно. Он знал, что плавно падает сквозь звезды во тьму, радостную, как вино. Он плавал в белом вине, синем вине, красном вине. Свечи горели у него на груди, величественные огненные колеса медленно вращались где-то глубоко внутри. Вот руки покинули тело. Он с восторгом чувствовал, как уплывают ноги. Он смеялся. Он закрыл глаза и смеялся.
Впервые в жизни он был так счастлив.
Синяя Бутылка упала на холодный песок.
На рассвете Крейг, насвистывая, шел по дюнам. В первых розоватых лучах на чистом белом песке блеснула бутылка синего марсианского стекла. Он поднял ее, и воздух вокруг взорвался едва слышным яростным шепотом. Оранжевые, красные, пурпурные светлячки мелькнули в воздухе и унеслись прочь.
Стало очень тихо.
— Черт меня побери, — Крейг посмотрел на мертвые здания близкого города. — Эй, Бек!
Изящная башня рассыпалась в прах.
— Бек, твое сокровище! Мне оно не нужно. Иди и возьми ее!
— …возьми-и-и, — отозвалось эхо, и рухнула еще одна башня.
Крейг ждал.
— Вот он, заветный клад. Бутылочка — тут как тут, а Бека не видать и не слыхать.
Он встряхнул синий сосуд. Внутри отчетливо булькнуло.
— Да, сэр! Точь-в-точь как тогда. Ей-Богу, не меньше пинты «Бурбона»!
Крейг открыл бутылку, сделал несколько хороших глотков и отер губы, без всякого почтения сунув синюю склянку под мышку.
— Столько суеты из-за пинты виски… Пожалуй, подожду Бека и отдам ему его разлюбезную посудину. Ну а пока, чтобы ждать не скучно было — не хотите ли еще глоточек, мистер Крейг? Вот и прекрасно. На здоровье!
В мертвой тишине далеко разносился единственный звук — мелодичное бульканье, с которым жидкость обычно переливается из одного сосуда в другой. Синяя Бутылка вспыхивала на солнце.
Крейг счастливо засмеялся, с шумом перевел дух и снова припал к бутылке.
ДЕТСКАЯ ПЛОЩАДКА
Еще при жизни жены, спеша утром на пригородный поезд или возвращаясь вечером домой, мистер Чарлз Андерхилл проходил мимо детской площадки, но никогда не обращал на нее внимания. Она не вызывала в нем ни любопытства, ни неприязни, ибо он вообще не подозревал о ее существовании.
Но сегодня за завтраком его сестра Кэрол, вот уже полгода как занявшая место покойной жены за семейным столом, вдруг осторожно заметила:
— Джимми скоро три года. Пожалуй, завтра я отведу его на детскую площадку.
— На детскую площадку? — переспросил мистер Андерхилл.
А придя в контору, на листке блокнота он записал и, чтобы не забыть, жирно подчеркнул черными чернилами: «Посмотреть детскую площадку».
В тот же вечер, едва грохот поезда замер в ушах, мистер Андерхилл обычным путем, через город, зашагал домой, сунув под мышку неразвернутой вечернюю газету, чтобы не зачитаться по дороге и не позабыть взглянуть на детскую площадку. Таким образом, ровно в пять часов десять минут пополудни он уже стоял перед голой чугунной оградой детской площадки с распахнутыми настежь воротами — стоял, остолбенев, едва веря тому, что открылось его глазам…
Казалось, вначале и глядеть было не на что. Но едва он отвлекся от обычной безмолвной беседы с самим собой и вернулся к действительности, все постепенно, словно на экране включенного телевизора, стало обретать свои очертания.
Вначале были голоса — приглушенные, точно из-под воды доносившиеся крики и возгласы. Они исходили от каких-то расплывчатых пятен, ломаных линий и теней. Потом будто кто-то дал пинка машине, и она заработала — крики обрушились на него, а глаза явственно увидели то, что прежде скрывалось за пеленой тумана. Он увидел детей! Они носились по лужайке, дрались, отчаянно колотили друг друга кулаками, царапались, падали, поднимались и снова мчались куда-то все в кровоточащих или уже подживших ссадинах и царапинах. Дюжина кошек, брошенных в собачью конуру, не могла бы визжать пронзительней! С неправдоподобной отчетливостью мистер Андерхилл видел каждую болячку и царапину на лицах и коленях детей.
Ошеломленный, он выдержал первый шквал звуков. Когда же глаза и уши отказались более воспринимать что-либо, на помощь им пришло обоняние. В нос ударил едкий запах ртутной мази, липкого пластыря, камфоры и свинцовых примочек. Запах был настолько сильный, что он почувствовал горечь во рту. Сквозь прутья решетки, тускло поблескивавшие в сумерках угасающего дня, потянуло запахом йодистой настойки. Дети, словно фигурки в игральном автомате, послушные нажатию рычага, налетали друг на друга, ошибались, оступались, падали — столько-то попаданий, столько-то промахов, пока наконец не будет подведен окончательный и неожиданный итог этой жестокой игре.
Да и свет на площадке был какой-то странный, слепяще-резкий — или, может быть, мистеру Андерхиллу так показалось? А фигурки детей отбрасывали сразу четыре тени: одну темную, почти черную, и три слабые серые полутени. Поэтому почти невозможно было сказать, куда они стремглав несутся, пока в конце концов не врежутся в цель. Да, этот косо падающий, слепящий глаза свет резко обозначал контуры предметов и странно отдалял их — от этого площадка казалась далекой, почти недосягаемой. Может быть, виной всему была железная решетка, напоминающая ограду вольера в зоопарке, за которой всякое может случиться.