Кануны
Шрифт:
— Ишь ты, и правда, едрена-вошь… Вроде бы и кобыла-то ничего. Совсем была новая…
— Новая, — ухмылялся Судейкин. — Кобыла новая, да дыры старые, вишь, еле пышкает.
Люди, ольховские и приезжие, сгрудились вокруг. Здоровались, подходили новые, подъехали многие и шибановские.
— Ундеру тут и делать нечего, — сказал опять Судейкин, обращаясь ко всем.
— Устоит, отпышкается, — сказал кто-то, и Савва обрадовался поддержке.
— Ну? Да ее… не променяю ни на какой трахтур! Ты, Акиндин, молчи, проиграл, дак, пожалуйста, молчи.
— Да что проиграл-то? — послышались голоса. — Судейкин, что ли, проиграл-то?
— Ну!
— Обставила
— Дугу хотел выспорить.
— Климовскую?
— А она и обставила.
— Вроде и духу-то в одной ноздре, а гляди?
— Три года, говорят… жеребца бесплатно.
— Ну, Савватей Иванович, молодец.
— За такое дело надо не три, а всю жизнь. Ты тут, Савва, проглядел маленько, надо было спорить на все сезоны.
— Много ли сезонов-то будет? — закричал вдруг мужичок из дальней деревни Усташихи. — Вон афишка-то висит, севодни собранье.
— Какая афишка?
— Игнаха Сопронов бедноту собирает, будут народ делить. На три разряда.
Ольховица была полна сегодня народу. У кооперации, у ВИКа, у многих домов стояли распряженные кони, хрупали сено. Санки, корешковые и крашеные деревянные, розвальни стояли у коновязей вплотную. Стаи подростков катались с горы на козлах и корегах, взрослые девки и парни катались на слегах, старики и старухи, гости и гостьи направлялись в церковь к обедне, останавливались глядеть выезды.
То тут, то там сказывались гармони, но затихали, было еще рано гулять. Ольховские тещи, накормив зятьев блинами, сбирались компаниями, судачили обо всем на свете, разбирали по косточкам ребят и девок.
У кооперации, около магазеи сдавали хлеб, говорили о ценах.
— Разве это дело? Рожь руль сорок четыре пуд, а сдай, не греши!
— Истинно!
— У меня вон по три рубля покупают, с лапочками.
— Какая экая сто семая-то?
— А такая! Загребут на казенный харч, и будешь трубить.
— У меня так и ржи всего ничего… Да налог требуют.
— Кеша, а тебя пошто от налогу-то освободили? — спросил Африкан Дрынов, дальний родственник Савватея. Кеша Фотиев тряс мотней около магазеи, помогал выгружать мешки в надежде на угощение. На вопрос Дрынова Кеша хохотнул и сказал:
— На вино, понимаешь, не хватало. Пьян да умен — два угодья в нем.
— Насчет ума не знаю, а насчет вина все подходит, — заметил Дрынов.
Толпа вдруг шарахнулась в сторону от дороги: по улице шпарила упряжка Володи Зырина. В допотопных санях сидел Носопырь и чинно правил. Рядом с ним сидела старуха Таня. Вызванные на собрание, они в разное время, пешком, вышли из Шибанихи. Поехавший кататься Володя Зырин посадил сперва Таню, после Носопыря.
Въезжая в Ольховицу, Володя подал вожжи Носопырю, а сам развернул гармонь. Он играл что было мочи, а Носопырь правил, сидя обок с Таней. Народ оценил это событие по достоинству.
— Чего, Володя, молодых-то куда повез?
— Да списываться, чего спрашивать.
— Хорошее дело.
— Больно добра свадьба-то? Это откуда эдаки?
— Шибановские!
— С богом, в самое время.
«Молодые», с гармонией, проехали прямо к волисполкому, и все опять сгрудились вокруг Савватея, обсуждая будущее его геройской кобылы.
Данило Пачин еще до Пашкииой свадьбы проводил на службу в армию старшего сына Василия и теперь каялся, что отдал Пашку в примы. Поездка в Москву его обнадежила. Авось
Чувствовал это Данило и Пашку жалел, но он знал и то, что теперь его ничем не остановить.
И все же все последние дни Данило жил с тайной какой-то радостью. Он даже помолодел и ущипнул как-то Катерину, а сына Олешку все гладил по голове. Не раз покупал ему леденцов да уговаривал, чтобы лучше делал уроки. Олешка учился в первой ступени. Он не привык к особинкам и дичился подарков.
— Олешка, это чего у нас с отцом-то? — удивлялась и Катерина. — Каждое утро будто Христов день.
Данило ничего на это не отвечал. Он ждал чего-то с часу на час.
В субботу перед первым днем масленицы Катерина натворила корчагу овсяных блинов. Хоть и не зять приезжает, а сын, да все равно масленица. Пашка в субботу не приехал, а в воскресенье Катерина утянула Данила в церковь. Данило не особенно любил это дело, но уж так повелось, притом ему хотелось поглядеть на народ.
Отец Ириней был стар, служба прошла невесело, не то что у Рыжка в Шибанихе. После службы отец Ириней сказал короткую проповедь.
Данило не больно и разбирался в мудреных словах, понял только, что опять надо терпеть и что любая власть от бога. Домой пришли к полудню. Катерина, наставлявшая самовар, сокрушалась, куда деваться с блинами. Такую напекла прорву, а есть некому. И тут в заулке почуялся колокольчик, пробарабанила губами чья-то лошадь. Данило в одной жилетке выбежал на крыльцо: Павел уже разнуздал Карька. Из санок соскочила на снег румяная от езды Вера.
— Ой, тятенька! — Она подбежала к крыльцу, обмела снег с валенок и отряхнула сенную труху. — Все ли здоровы-то?
— Здоровы, здоровы, все ладно, слава богу. Давай иди к матке, проходи…
Данило помог сыну распрячь лошадь. Они сняли упряжь и обтерли Карька сенным жгутом. Пока Павел затаскивал хомут, дугу и седелку в сени, отец принес холщовую подстилку и накрыл ею вспотевшего мерина.
— Часика через два напою. Чего это? Как в бане выпарили.
— Да объезжал Савватея, — усмехнулся Пашка. — Судейкина с Ундером тоже объехали.
Данило неодобрительно крякнул.
— Ну, пойдем, самовар на столе.
Павел с наслаждением потоптался на родимом крыльце. Подковка, прибитая еще дедком, была на месте, веревочка воротной защелки прежняя. Он знал здесь каждый сучок, на этих воротах и половицах сеней. Обитые рогожею двери в избу открывались тоже по-прежнему, легко, мягко, и той же квашонкой и сухим луком пахло в избе. Он был дома на Васильевых проводинах, но тогда не до квашонки было: провожали Василия всей деревней, с гармоньей, с пивом.