Кануны
Шрифт:
Пашкиных санок и лошади у крыльца не было, не было и поповской кобылы. Огонь в лампе, увернутый наполовину, еле светился сквозь стекла рамы, но Микуленок решительно выскочил из саней. Привязал недовольного мерина и вбежал на крыльцо. Ворота были не заперты. Микуленок удивился своей смелости, но в избу вошел безо всяких стеснений. На углу заставленного посудой стола сидел Данило Пачин и тихонько, с хрипотцой пел песню, а во всю переднюю лавку лежал и храпел поп Рыжко. «Видно, опять кобылу-то потерял, — подумал Микуленок. — Ну и долбило!»
Микуленок вывернул в лампе огонь, изба осветилась. Данило очнулся от своего печального пения.
— Ой-ей-ей, а ну, Палашка, разогревай самовар!
Палашка приглушенным смешком сказалась за печкой, из той половины избы. И не показалась. Данило, медленно переставляя
— Это чево у меня с мужиком-то? Ноги-то будто взаймы взял. Садись, Миколай Миколаевич, садись. Самовар нараз и вскипит.
Микуленок взял налитую Данилом стопку, кивнул на попа.
— Верно, — согласился Данило. — Пусть-ко благословит.
Он начал дергать Николая Ивановича за подрясник, но от этого поп храпел, казалось, еще сильнее.
— Пустое дело, спит. — Данило отступился. — Не восстановить пушками. Чево, Миколай Миколаевич, на собранье-то?
— Игнаху с должности сняли.
— Неладно. Неладно, хоть и прохвост.
— Чего неладно? Все ладно.
— Нет, брат, неладно. Он теперече по верхам пойдет, только хуже наделали. Давай-ко держи.
Микуленок выпил. Голодный день сказался сразу же, и он выхлебал целое блюдо щей, которые принесла Катерина.
— Как жить-то будем? — не допил свою стопку Данило. — Вроде бы неладно дело идет…
— Ой, полно говорить-то! — Катерина принесла и разрезала полубелый рыбник. — Живи да живи, здря и тужишь-то.
— Цыц! — неожиданно взбесился всегда спокойный Данило. — Здря тужишь! Понимала бы что!
— Да я чего эдаково сказала-то?
— Ничего.
Микулин сдержал усмешку: очень уж неумело цыкнул на жену Данило.
После второй стопки хозяина совсем пригнело к столу, и его отвели за шкап на кровать. Катерина постелила Микулину рядом с попом, на полу, погасила огонь.
Была масленица, была невьюжная ночь. Вся Ольховская волость спала, только задлявшийся в гостях Судейкин еще не приехал домой. Он вез на Ундере Нечаева и Носопыря. Остальные шибановцы были уже по домам. Подгулявший в Ольховице Нечаев рассказывал, какой У него родился парень, говорил, что осенью обязательно купит Петрухе хромку, и, обнимая Носопыря, пел:
Задушевный брат, товарищ,Вызывают в мезонин,В мезонин-то бы нетто,Да под конвоем-то пошто!«Пойду ли я в бедняки? — шумел Нечаев на весь лес. — За пятерку-то. Да ни в жисть!»
Была масленичная ночь, волость спала. Давно потухли огни в деревнях. Лишь в Ольховице, на самом верху, в мезонине, светилось окно. Сопронов, бледный и похудевший, сидел за столом, писал на серой нелощеной бумаге:
«…товарищу Меерсону от секретаря Ольховской ячейки И. П. Сопронова. Довожу до сведения о контрреволюции в Ольховском ВИКе и всей нашей волости, как во-первых о председателе Лузине и протчих членах ячейки. Товарищ Лузин много раз сидел на квартире у бывшего помещика Прозорова В. С. вместе с благочинным Сулоевым и пили чай, при проверке тов. Лузин бросил рукой газету „Правду“. Давал незаконно кредит зажиточным, снижал самообложение, не поставил в известность о решенье губисполкома о кулаке Пачине. Требуется немедленно обжаловать решение губисполкома о Пачине как незаконное в выше стоящих. Также довожу до сведенья о пред Шибановского с/с Микулине, он занимает не свое место. Давал зерно из фондов ККОВ за вино гражданке Соколовой Татьяне, был дружком на религиозной свадьбе у кулака Пачина. Третий член Усов регулярно выпивает вино, а учитель Дугина К. А. на собраньях сидит мертвым капиталом и только пускает едкий дым кверьху…»
Микуленок, занимавший, по словам Сопронова, не свое место, тоже не спал, маялся в теплой зимовке Данила Пачина. Когда Катерина уснула, он тихонько встал, на ощупь пробрался в ту половину. Палашка спала у заборки на примосте. Микулин нащупал ее одеяло, просунул руку в девичье тепло и, сдерживая дыхание, осторожно пристроился рядом. Сильный толчок сшиб Микуленка с примостья. Председатель со стуком брякнулся на пол, больно ушиб голову и колено. Он полежал немного, потом встал
По волости пели первые петухи.
Часть вторая
I
Весною, для всех неожиданно, женился Петька Гирин по прозвищу Штырь. Он сам не ждал от себя такой прыти и разворота, потому достойно гордился, мол, дело сделал быстро и точно. «Вот жил бы дома в деревне, там бы намаялся с этой женитьбой», — рассуждал он. Еще дивился тому, как приятно быть человеку женатым. В душе он пенял окружающему спокойствию и жалел людей. Особенно дружка, холостого Шиловского, с которым жили на одной жилплощади. Но Москва не перевернулась вверх дном, нигде ничего не лопнуло. Петька в одиночку перебирал в уме свои события. Ведь началось-то вроде бы с ничего…
Однажды он опоздал в столовку механического цеха и остался голодным. Все было съедено, дородная повариха мыла в кухне мутовки. Несолоно похлебав, Гирин хотел уйти, но его развлекли женсоветские активистки, учредившие здесь красный утолок. Они привели откуда-то баяниста, подсунули под него табурет и в оставшееся от перерыва время затеяли танцы. Петька смущенно глядел, как они толкутся друг с дружкой. И думал: «Чего хорошего? Без толку перетаптываются». Но тут Гирина будто подменили, он любил делать назло себе. «Разрешите?» — как бы со стороны услышал Петька свой голос. Осанистая и миловидная на лицо сверловщица Клава охотно подставила свой мягонький правый локоть. Баянист играл какое-то буржуйское танго. Гирина кинуло в пот. Он сроду не танцевал. Словно ступая в омут, Петька сделал движение, переставил остамевшие ноги. Было невыносимо стыдно, уши горели как ошпаренные. Окоченелое туловище воротило куда-то в сторону. Уж лучше бы провалиться сквозь землю! Он взглянул на брошку, соединявшую ворот Клавиной блузы. На этой округлой эмалированной брошке было нарисовано зимнее поле с лесной заиндевелой опушкой. И заря. Почему-то больше всего и запомнилась эта розовая заря. Но тогда ему было не до природы. Краснея и напрягаясь, он сделал несколько нелепых шагов. Баянист неожиданно перешел на фокстрот. Петька в отчаянии ступил куда-то совсем не туда, и вдруг ноги задвигались сами. Сразу стало легче дышать. В голове промелькнуло: «Не боги горшки обжигают…» Напоследок же Клава так крутнула Гирина, что его рука коснулась запретного дамского бюста, а красная косынка сверловщицы совсем допекла Штыря…
«Вы же хорошо танцуете!» — улыбнулась Клава и тут же забыла про кавалера. Зато Петька про нее не забыл. Позже он действовал так же, как на танцах: не прошло и месяца, как она переселилась с частной квартиры к Петьке. Лаврентьевна повесила в комнате еще одну занавеску, а Шиловский начал старательно храпеть по ночам. Петька был на седьмом небе, собирался писать заявление на квартиру.
В субботу он закончил дела раньше времени. Работа почему-то с утра не ладилась. Вначале в земледелке оборвался приводной ремень бегунов. Пока по всему заводу искали шорника да сшивали этот ремень, формовщики бездельничали. Когда земледелы снабдили цех формовочной массой, выяснилось, что почти все тройниковые стержни, загруженные накануне в сушильную печь, оказались браком. Они разрушались прямо в руках формовщиков, Стерженщицы ссылались на мастера, мастер Малышев бранил технолога. (Малышев не умел и не мог материться, и было смешно слышать, как он настойчиво и не к месту повторял одно только что освоенное им ругательство.) Вагранщик же Гусев — тот ругался взаправду. Металл был на подходе, вот-вот явятся разливальщики, а форм не было. Куда лить? Опять полплавки пойдет в канаву, потом придется долбить чугун ломиками и волочить наверх. «Шей да пори, не будет пустой поры», — подумал Петька, махнул на все рукой и пошел в кочегарку механического, умываться. Из дверей обрубочного тяжелый грохот обрушился на него. В чреве барабана, очищаясь от земли и нагара, с громом и скрежетом ворочалось вчерашнее литье. Петька зажал уши и по-заячьи проскочил дальше. Цеха соединялись узким крытым проходом. Литье из обрубочного отделения возили в вагонетках в механический.