Капитал в XXI веке

Пикетти Томас

График 12.6

Имущественные позиции богатых стран по отношению к остальному миру в 1985–2010 годах.

ордината: Чистые зарубежные активы (в % к мировому производству).

Примечание. Незарегистрированные финансовые активы, размещенные в офшорах, выше, чем официальный чистый долг богатых стран. Источники: piketty.pse.ens.fr/capital21с.

Как бы то ни было, эти официальные позиции, немного отрицательные, должны были бы означать, что позиции остального мира столь же положительны. Иными словами, бедным странам должно было бы принадлежать больше активов в богатых странах, чем богатым странам — в бедных, и это расхождение в пользу бедных стран должно было бы составлять порядка 4 % мирового ВВП (около 1 % мирового имущества). На самом деле все совсем наоборот: если мы объединим статистические данные по финансам разных стран мира, то мы придем к выводу, что и у бедных стран позиции отрицательны, а значит, позиции всей планеты, вместе взятой, очень сильно отрицательны. Иными словами, мы, по-видимому, принадлежим Марсу. Речь идет о довольной давней «статистической аномалии», которая, по оценкам международных организаций, с течением времени лишь усугубилась. Платежный

баланс в мировом масштабе регулярно оказывается отрицательным: из одних стран уходит больше денег, чем попадает в другие страны, что в принципе невозможно. Однако объяснений этому не дается. Следует особо подчеркнуть, что финансовая статистика и платежные балансы в принципе относятся ко всей территории планеты (банки, расположенные в офшорах, чисто теоретически обязаны передавать свои счета международным организациям) и что эта «аномалия» может объясняться многими погрешностями и ошибками.

Сравнив совокупность имеющихся данных и изучив не исследованные до сегодняшнего дня швейцарские банковские данные, Габриэль Цукман смог доказать, что наиболее правдоподобным объяснением этого расхождения является существование значительного объема незарегистрированных финансовых активов, которые домохозяйства держат в офшорах. По его довольно умеренной оценке, этот объем равен примерно 10 % мирового ВВП [481] . Некоторые расчеты, проведенные неправительственными организациями, дают еще более внушительную сумму (в два-три раза выше). При современном состоянии имеющихся источников оценка Цукмана мне представляется несколько более реалистичной. Однако очевидно, что такие расчеты по природе своей неточны и что речь может идти лишь о нижнем пределе [482] . В любом случае, важно то, что этот нижний порог чрезвычайно велик. Он более чем в два раза превышает официальные отрицательные позиции богатых стран, взятых вместе (см. график 12.6 [483] ). Все указывает на то, что подавляющее большинство финансовых активов, размещенных в офшорах, принадлежит жителям богатых стран (по крайней мере три четверти). Вывод очевиден: имущественные позиции богатых стран по отношению к остальному миру на самом деле положительны (богатые страны владеют бедными, а не наоборот, что, в сущности, неудивительно), однако этот факт скрыт тем, что наиболее состоятельные жители богатых стран уводят часть своих активов в офшоры. В частности, этот результат означает, что очень сильное повышение частного имущества относительно национального дохода, которое наблюдается в богатых странах в последние десятилетия и которое мы проанализировали во второй части книги, в действительности еще сильнее, чем можно определить по официальным данным. То же касается тенденции к повышению доли крупных имуществ в общем имуществе [484] . Это прежде всего показывает трудности, с которыми сопряжено регистрирование активов в условиях глобализированного капитализма начала XXI века и которые путают наши представления об элементарной географии богатства.

481

То есть около 7–8 % от общего объема чистых финансовых активов в мире (см. выше).

482

Дискуссию относительно максимальной оценки, проведенную Анри в 2012 году для «Тах Justice Network», и дискуссию 2010 года относительно промежуточной оценни между Паланом, Мерфи и Шаванё см. в техническом приложении.

483

Данные, отраженные на графике 12.6, позаимствованы из: Zucman G. The missing wealth of Nations: are Europe and the U. S. net debtors or net creditors? // Quarterly Journal of Economics. 2013.

484

Согласно расчету, проведенному Ройном и Валденстремом, принятие в расчет зарубежных активов (рассчитанных на основе несоответствий шведского платежного баланса) может привести к тому, что в некоторых гипотезах доля верхних центилей в Швеции сильно приблизится к уровню Соединенных Штатов (который, безусловно, также должен был бы быть пересмотрен в сторону повышения). См. техническое приложение.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. РЕГУЛИРОВАНИЕ КАПИТАЛА В XXI ВЕКЕ

Глава 13. Cоциальное государство для XXI века

В первых трех частях этой книги мы исследовали эволюцию распределения богатства и структуры неравенства начиная с XVIII века. Один из главных выводов нашего исследования заключается в том, что с прошлым в значительной степени покончили войны, приведя к трансформации структуры неравенства в XX веке. В начале двадцать первого столетия некоторые виды имущественного неравенства, которые казались преодоленными, вновь возвращаются к историческим пикам и даже превосходят их в рамках новой мир-экономики, дающей огромные надежды (конец бедности) и приводящей к не менее масштабным дисбалансам (некоторые люди богаче целых стран). Можно ли представить, что в XXI веке капитализм будет надолго преодолен мирными средствами, или же стоит просто ждать следующих кризисов или следующих войн, которые на этот раз действительно будут мировыми? Если исходить из исторической эволюции и опыта, которые мы обрисовали, какие государственные институты и политические меры позволят справедливо и эффективно регулировать глобализированный имущественный капитал XXI века?

Как мы уже отмечали, идеальной мерой, которая дала бы возможность избежать бесконечно спирали неравенства и установить контроль над динамикой капитала, стал бы мировой прогрессивный налог на капитал. Более того, такой инструмент обладал бы тем достоинством, что с его помощью можно было бы обеспечить демократическую и финансовую прозрачность в вопросе о состояниях, которая является необходимым условием для эффективного регулирования банковской системы и международных финансовых потоков. Налог на капитал позволил бы установить верховенство общественного интереса над частным, сохранив при этом открытость экономики и действие сил конкуренции. Этого нельзя сказать о различных формах национализма и отстаивания идентичности, которые могут лишить действенности эту идеальную меру. Конечно, в мировом масштабе налог на капитал представляет собой утопию. Тем не менее такое решение можно было бы применить в региональном или континентальном масштабе, прежде всего в Европе, начиная с тех стран, которые захотели бы ввести этот налог. Однако прежде чем говорить об этом, необходимо поместить вопрос о налоге на капитал (который является лишь одним из элементов идеальной налоговой и социальной системы) в намного более широкий контекст, касающийся роли государства в производстве и распределении богатства, а также в построении такого социального государства, которое будет адекватно реалиям XXI века.

Кризис 2008 года и вопрос возвращения

государства. Глобальный финансовый кризис, начавшийся в 2007–2008 годах, обычно называют самым тяжелым кризисом, с которым столкнулся мировой капитализм с 1929 года. Это сравнение отчасти обосновано, однако оно не должно затмевать многие ключевые отличия между двумя кризисами. Самое очевидное из них заключается в том, что нынешний кризис не привел к столь разрушительной депрессии, как предыдущий. С 1929 по 1935 год уровень производства в крупнейших европейских странах упал на четверть, безработица на столько же выросла, и вся планета вышла из этой Великой депрессии, лишь когда началась Вторая мировая война. К счастью, сегодняшний кризис не вызвал таких тяжелых катаклизмов. Именно поэтому его часто сравнивают с кризисом 1930-х годов, обозначая его несколько более успокаивающим термином Великая рецессия. Разумеется, к 2013 году ключевые развитые экономики лишь вернулись к уровню производства 2007 года, государственные финансы в них находятся в жалком состоянии, а перспективы роста в обозримом будущем представляются туманными, особенно в Европе, погруженной в бесконечный кризис государственных долгов (что довольно забавно, учитывая, что речь идет о континенте, где соотношение между имуществом и доходом самое высокое в мире). Падение производства в самый тяжелый момент рецессии, в 2009 году, не превысило 5 % в большинстве богатых стран, что достаточно для того, чтобы превратить ее в самую тяжелую рецессию со времен Второй мировой войны, однако сильно отличается от массового краха и череды банкротств, имевших место в 1930-е годы. Кроме того, развивающиеся страны очень скоро вернулись к докризисным темпам роста и в 2010-е годы являются мотором роста мировой экономики.

Основная причина, по которой кризис 2008 года не привел к столь же тяжелой депрессии, как кризис 1929 года, заключается в том, что правительства и центральные банки богатых стран на этот раз не дали финансовой системе рухнуть и согласились создать необходимую ликвидность, позволившую избежать волны банкротств банков, которые в 1930-е годы привели мир на край пропасти. Эта прагматичная денежная и финансовая политика, полностью противоположная «ликвидационной» ортодоксии, которая повсеместно преобладала после краха 1929 года (нужно «ликвидировать хромых уток», утверждал американский президент Гувер до тех пор, пока в начале 1933 года его не сменил Рузвельт), позволила избежать худшего. Она также напомнила миру, что центральные банки не должны безучастно наблюдать за происходящим и довольствоваться поддержанием низкой инфляции. В условиях всеобщей финансовой паники они играют незаменимую роль кредитора последней инстанции и представляют собой единственный государственный институт, спасающий экономику и общество от полного краха. Тем не менее центральные банки не располагают достаточными инструментами для того, чтобы решить все мировые проблемы. Прагматическая политика, последовавшая за кризисом 2008 года, безусловно, позволила избежать худшего, однако не смогла дать долгосрочного ответа на структурные проблемы, вызвавшие кризис, и прежде всего на проблему вопиющего дефицита финансовой прозрачности и роста неравенства. Кризис 2008 года являет собой первый кризис глобализированного имущественного капитализма в XXI веке. Маловероятно, что он будет последним.

Многие обозреватели изобличают отсутствие настоящего «возвращения государства» на экономическую арену и высказывают сожаление по этому поводу, отмечая, что кризис 1930-х годов, несмотря на всю свою глубину, по крайней мере привел к намного более радикальным изменениям, особенно в том, что касается налоговой и бюджетной политики. Разве Рузвельт всего за несколько лет не поднял верхнюю ставку федерального подоходного налога выше 80 % для самых высоких доходов, в то время как при Гувере она составлял лишь 25 %? Сегодня же в Вашингтоне гадают, удастся ли администрации Обамы во время второго мандата поднять верхнюю ставку, равную 35 % со времен Буша, выше того уровня, которой она достигала при Клинтоне в 1990-е годы (около 40 %).

В следующей главе мы вернемся к вопросу о конфискационных ставках налогообложения для доходов, считающихся неприличными (и бесполезными с экономической точки зрения), которые стали характерным американским изобретением межвоенного периода и которые, на мой взгляд, следовало бы переосмыслить и возродить — прежде всего в той стране, где они впервые появились.

Однако фискальную и бюджетную политику нельзя сводить к вопросу о конфискационной налоговой ставке, которой облагаются самые высокие доходы (и которая по определению почти ничего не приносит), а прогрессивный налог на капитал представляется более подходящим инструментом для решения проблем XXI века, чем прогрессивный подоходный налог, изобретенный в XX веке (тем не менее мы увидим, что оба этих инструмента в будущем могут играть полезную роль и дополнять друг друга); кроме того, важно развеять уже сейчас одно важное недоразумение.

Вопрос «возвращения государства» в 2010-е годы ставится совершенно иначе, чем в 1930-е годы, по одной простой причине: сегодня государство обладает намного большим весом, чем тогда и вообще чем когда-либо прежде. Именно поэтому в течение нынешнего кризиса одновременно раздаются обвинения в адрес рынка и ставится под сомнение вес и роль государства. Попытки пересмотра роли государства не прекращаются с 1970-1980-х годов и не прекратятся никогда: поскольку государство играет в экономической и социальной жизни центральную роль, которую оно приобрело в послевоенные десятилетия, вполне нормально и закономерно, что эта роль постоянно обсуждается и ставится под вопрос. Некоторым это может показаться несправедливым, однако это неизбежно и естественно. Иногда это приводит к путанице, к взаимному непониманию и к столкновению точек зрения, которые кажутся непримиримыми. Одни во весь голос требуют возвращения государства во всех видах, подразумевая, что оно исчезло; другие настаивают на его немедленном демонтаже, в том числе и там, где оно и так уже присутствует в минимальном виде, т. е. в Соединенных Штатах, где некоторые группы, вышедшие из «Чайных партий», хотят упразднить Федеральную резервную систему и вернуться к золотому стандарту. В Европе словесные перепалки между «ленивыми греками» и «немцами-нацистами» далеко не всегда ведутся в более мягком тоне. Все это не способствует решению проблем. Тем не менее обе точки зрения, антирыночная и антигосударственная, отчасти справедливы: нужно изобрести новые инструменты, которые позволят вновь установить контроль над обезумевшим финансовым капитализмом и вместе с тем провести обновление и глубокую долговременную модернизацию систем налогообложения и расходов, на которых зиждется современное социальное государство и которые достигли такой степени сложности, что иногда оказываются чрезмерно запутанными и утрачивают свою эффективность с социально-экономической точки зрения.

Эта двойная задача может показаться неразрешимой: в наступившем столетии она действительно представляет собой огромный вызов для наших демократических обществ. Однако обойти ее нельзя; искать решение необходимо: невозможно убедить большинство граждан, что нужно создавать новые государственные инструменты (да еще в придачу на наднациональном уровне), если в то же самое время невозможно доказать, что уже существующие инструменты функционируют правильно.

Для того чтобы правильно понять значимость этой двойной задачи, нам следует вернуться немного назад и напомнить основные вехи в эволюции структуры отчислений и государственных расходов в богатых странах начиная с XIX века.