Капитал в XXI веке
Шрифт:
Подведем итог. Процесс накопления и распределения имущества содержит мощные силы, движущиеся в направлении расхождения или по меньшей мере в сторону очень высокого уровня неравенства. Существуют также силы конвергенции, которые могут взять верх в определенных странах или в отдельные эпохи. Однако силы расхождения могут в любой момент снова возобладать, как это, по-видимому, произошло в начале XXI века и как, судя по вероятному снижению демографического и экономического роста, будет происходить в ближайшие десятилетия.
Мои выводы носят менее апокалиптический характер, чем те, к которым подталкивает принцип бесконечного накопления и постоянного рас хождения, сформулированный Марксом (чья теория по умолчанию исходит из представления о нулевом росте производительности в долгосрочной перспективе). В предлагаемой мною схеме расхождение непостоянно и представляет собой лишь один из возможных сценариев будущего. Тем не менее выводы, к которым я прихожу, не очень утешительны. Особенно важно подчеркнуть, что фундаментальное неравенство r > g, главная сила расхождения в нашей пояснительной схеме, никак не связано с какой-либо погрешностью рынка — напротив, чем более «совершенен», в
Каковы пространственные и временные рамки настоящего исследования? Я постараюсь, насколько это возможно, проанализировать динамику распределения богатства в масштабе всего мира, на уровне отдельных стран и на между народном уровне начиная с XVIII века. Однако на деле ввиду множества ограничений, связанных с имеющимися данными, мне придется часто довольно значительно сужать поле исследования. В области распределения производства и дохода между странами, которое мы будем изучать в первой части книги, рассмотрение в мировом масштабе становится возможным после 1700 года (прежде всего благодаря национальным счетам, собранным Ангусом Мадиссоном). Во второй части, где мы обратимся к динамике соотношения между капиталом и доходом и к разделению между капиталом и трудом, мы будем вынуждены ограничиться в основном богатыми странами и, за недостатком достоверных исторических фактов, переносить полученные результаты на бедные и развивающиеся страны. В третьей части, посвященной эволюции неравенства доходов и имущества, имеющиеся источники также будут нас сильно стеснять. Мы постараемся рассмотреть максимальное число бедных и развивающихся стран, прежде всего на основе данных WTID, которые охватывают, насколько это возможно, все пять континентов. Однако совершенно очевидно, что в богатых странах имеется намного больше сведений о долгосрочной эволюции. Настоящая книга основана прежде всего на анализе исторического опыта ведущих развитых стран: Соединенных Штатов, Японии, Германии, Франции и Великобритании.
Великобритании и Франции будет уделено особое внимание, поскольку исторические источники, касающиеся этих двух стран, наиболее полны и имеют очень широкий временной охват. Как для Великобритании, так и для Франции есть множество расчетов национального имущества и его структуры, которые доходят до начала XVIII века. Кроме того, обе страны были ведущими колониальными и финансовыми державами в девятнадцатом и начале двадцатого столетия. Очевидно, что их детальное изучение имеет особое значение для анализа динамики распределения богатства в мировом масштабе начиная с промышленной революции. Они также представляют собой ключевую исходную точку для исследования того, что часто называют «первой» финансовой и торговой глобализацией, продолжавшейся с 1870 по 1914 год, — этот период имеет много общего со «второй» глобализацией, начавшейся в 1970-1980-е годы. Эта пленительная эпоха была временем потрясающего неравенства. Именно тогда были изобретены электрическая лампочка и автомобиль, кинематограф и радио, стали осуществляться регулярные трансатлантические рейсы («Титаник» был спущен на воду в 1912 году) и международные инвестиции в государственные ценные бумаги. Напомним, что лишь в 2000-2010-е годы биржевая капитализация в богатых странах — в пропорции к внутреннему производству или к национальному доходу — достигла того уровня, на котором она находилась в Париже и Лондоне в 1900—1910-е годы. Мы увидим, что это сравнение очень познавательно для понимания современного мира.
Некоторых читателей, бесспорно, удивит внимание, которое я уделяю исследованию французского материала; возможно, они даже заподозрят меня в национализме, поэтому мне стоит сразу оправдаться. Вопрос здесь заключается прежде всего в источниках. Французская революция, конечно, не создала идеальное справедливое общество. Но, как мы увидим, ее заслуга состоит в том, что она создала великолепные возможности для наблюдения за состояниями: система регистрации земельного, недвижимого и финансового имущества, учрежденная в 1790-1800-е годы, удивительно современна и универсальна для тех лет; благодаря этому французские источники по наследованию имущества, возможно, самые богатые в мире в длительной ретроспективе.
Вторая причина заключается в том, что Франция, раньше всех пережив демографический переход, в определенном смысле является хорошим полем для изучения того, что ждет всю планету. Конечно, французское население увеличилось в течение двух последних столетий, но процесс этот протекал относительно медленно. Франция насчитывала порядка 30 млн человек во времена Революции и насчитывает немногим более 60 млн в начале 2010-х годов. Речь идет об одной и той же стране, об одних и тех же масштабах. Для сравнения: Соединенные Штаты Америки едва насчитывали 3 млн человек к моменту провозглашения Декларации о независимости. В 1900-1910-е годы они достигли отметки в 100 млн человек, а в начале 2010-х годов их население превышает 300 млн человек. Очевидно, что когда население страны увеличивается с 3 до 300 млн человек (не говоря о радикальном изменении размеров территории в ходе экспансии на запад в XIX веке), то речь на самом деле идет не об одной и той же стране.
Мы увидим, что динамика и структура неравенства выглядят совершенно по-разному в стране, где население увеличилось в сто раз, и в стране, в которой оно всего лишь удвоилось. Прежде всего, в первой стране значение наследства будет, разумеется, намного меньшим, чем во второй. Сильный демографический рост в Новом Свете привел к тому, что в Соединенных Штатах наследственное имущество всегда играло меньшую роль, чем в Европе, а структура американского неравенства — равно как и американские представления о неравенстве и социальных классах — приобрела
Наконец, пример Франции интересен тем, что Французская революция — «буржуазная» по определению — очень рано внедрила идеал юридического равенства перед рынком; любопытно проследить воздействие этого факта на динамику распределения богатства. Конечно, Славная революция 1688 года в Англии положила начало современному парламентаризму, но при этом не тронула королевскую династию, право первородства при наследовании земельной собственности, сохранявшееся до 1920-х годов, и политические привилегии наследственной знати, которые существуют и по сей день (про цесс корректировки функций пэрства и палаты лордов порядком затянулся — в 2010-е годы он все еще продолжается). Американская революция 1776 года, разумеется, ввела республиканский принцип; но при этом рабство процветало на протяжении еще одного столетия, а юридическая расовая дискриминация существовала в течение еще двух веков; в Соединенных Штатах расовая проблема по-прежнему в значительной степени преобладает над социальным вопросом. Французская революция 1789 года оказалась в определенном смысле более амбициозной: она уничтожила все юридические привилегии и вознамерилась создать политический и общественный порядок, полностью основанный на равенстве прав и возможностей. Гражданский кодекс гарантировал полное равенство в отношении права собственности и права свободного заключения контрактов (по крайней мере для мужчин). В конце XIX века и в Прекрасную эпоху консервативные французские экономисты вроде Поля Леруа-Больё часто использовали этот аргумент, чтобы объяснить, почему республиканская Франция, страна «мелких собственников», ставшая эгалитарной благодаря Революции, совершенно не нуждалась в грабительском прогрессивном налоге на доход или на наследство, в отличие от монархической и аристократической Великобритании. Однако наши данные показывают, что концентрация имущества в эти годы во Франции была почти столь же высока, как и Великобритании, а значит, свидетельствуют о том, что равенства прав перед рынком еще недостаточно, чтобы обеспечить равенство прав в целом. Этот опыт также актуален для анализа сегодняшнего мира, где многие наблюдатели, так же как и Леруа-Больё чуть более столетия назад, продолжают считать, что достаточно обеспечивать все большие гарантии для прав собственности, все большую свободу для рынка и все более «чистую и совершенную» конкуренцию для того, чтобы добиться в обществе справедливости, процветания и гармонии. К сожалению, это более сложная задача.
Прежде чем переходить к основной части этого исследования, возможно, будет полезным сказать несколько слов о теоретических и концептуальных рамках настоящей книги, а также об интеллектуальном пути, который привел меня к ее написанию.
Прежде всего уточню, что я — представитель поколения, которому было 18 лет в 1989 году, когда не только исполнилось двести лет с начала Французской революции, но еще и рухнула Берлинская стена. Я отношусь к тому поколению, которое выросло, слушая по радио о том, как рушились коммунистические диктатуры, и которое не испытывало ни малейшего со чувствия или ностальгии к этим режимам и к советской идее. Я на всю жизнь получил прививку от банальных и ленивых антикапиталистических речей, авторы которых порой словно игнорируют этот важнейший исторический провал и слишком часто отказываются от разработки интеллектуальных инструментов для того, чтобы его преодолеть. Мне неинтересно обличать неравенство или капитализм как таковой — тем более что социальное неравенство не представляет проблемы само по себе, каким бы неоправданным оно ни было, т. е. не «основанным на общей пользе», как гласит первая статья «Декларации прав человека и гражданина» 1789 года (это определение социальной справедливости неточно, но соблазнительно; оно укоренилось в истории, поэтому мы на время его примем и вернемся к нему позже). Меня привлекает идея внести свой скромный вклад в определение наиболее адекватных и эффективных способов социальной организации, институтов и государственной политики, которые действительно позволили бы создать справедливое общество в рамках правового государства, чьи законы известны заранее, применимы ко всем и могут подвергаться демократическому обсуждению.
Возможно, будет уместным сказать, что я тоже пережил американскую мечту в 22 года, когда, сразу после получения докторской степени, меня пригласил на работу один бостонский университет. Этот опыт был во многих отношениях определяющим. Я впервые оказался в Соединенных Штатах, и это раннее признание вовсе не было мне неприятным. Эта страна умеет обращаться с мигрантами, которых хочет к себе привлечь! И вместе с тем я сразу же понял, что хочу как можно скорее вернуться во Францию и в Европу, что я и сделал уже в 25 лет. С тех пор, за исключением редких выездов, я не покидал Парижа. Одна из важных причин, предопределивших мой выбор, имеет прямое отношение к этой книге: американские экономисты меня не очень убедили. Конечно, все они были очень умны ми, и у меня осталось немало друзей в этом мире. Но было в этом что-то странное: я прекрасно понимал, что вообще не разбирался в мировых экономических проблемах (моя диссертация была посвящена некоторым довольно абстрактным математическим теоремам), и тем не менее коллеги ко мне хорошо относились. Я быстро осознал, что со времен Кузнеца последовательная работа по сбору исторических данных относительно динамики неравенства (то, чем я занялся по возвращении во Францию) вообще не велась, но при этом экономисты по-прежнему накапливали чисто теоретические результаты, не зная даже, какие факты ими можно объяснить, и ждали от меня, что я буду делать то же самое.