Капиталистический реализм

Фишер Марк

…В его смоляной черноте не осталось никакого света, который мог бы отбросить тень, так что зло становится простой криминологической тривиальностью. Результат начинает сильно напоминать моральную текстуру эпохи Рейгана — Буша: перенасыщенность коррупцией, которая уже не может оскорбить или даже просто заинтересовать.

Но именно такое падение чувствительности выполняет определенную работу для капиталистического реализма: Дэвис предположил, что «ролью лос-анджелесского нуара» могло быть «усиление позиции недавно родившегося homo reaganus».

2. Что, если бы вы устроили митинг, на который все пришли?

В случае гангста-рэпа и Эллроя капиталистический реализм приобретает форму некоего чрезмерного отождествления с капиталом как самым безжалостным хищником, однако это совсем не обязательно. На самом деле капиталистический реализм вовсе не исключает некоего антикапитализма. В конце концов, как однажды отметил — не без вызова — Жижек, антикапитализм при капитализме очень

широко распространен. Время от времени главным негодяем в голливудских фильмах оказывается «нехорошая корпорация». Ни в коей мере не подрывая капиталистический реализм, такой показной антикапитализм на самом деле его укрепляет. Возьмем для примера фильм «Валли» (2008, Disney/Pixar). В нем изображается Земля, разграбленная и расхищенная настолько, что люди просто не могут продолжать на ней жить. Нет никакого сомнения в том, что за это опустошение несут ответственность потребительский капитализм и корпорации, или, скорее, одна мегакорпорация, Bye n Large. Инфантильные и разжиревшие люди, которых мы наблюдаем в космическом изгнании, общаются друг с другом через экранные интерфейсы, перемещаются на моторизированных креслах и постоянно потягивают какое-то пойло из стаканов. Эта картина контроля и коммуникации сильно напоминает теории Жана Бодрийяра, в которых порабощение уже не имеет формы подчинения внешнему спектаклю, а скорее приглашает нас взаимодействовать и участвовать. Кажется, что киноаудитория сама является объектом этой сатиры — и этот момент заставил некоторых обозревателей правого толка отпрянуть в негодовании от экрана и обвинить студию Disney/Pixar в том, что она третирует собственных зрителей. Однако подобная ирония скорее подпитывает капиталистический реализм, а не ставит его под вопрос. Такие фильмы, как «Валли», — пример того, что Роберт Пфаллер назвал «интерпассивностью»: фильм выполняет за нас наш антикапитализм, позволяя нам бесстыдно потреблять. Роль капиталистической идеологии — не выступать в защиту чего бы то ни было, как делает пропаганда, а скрывать тот факт, что действия капитала не зависят от субъективно принятых мнений. Невозможно представить фашизм или сталинизм без пропаганды, однако капитализм отлично без нее обходится, в некотором смысле ему даже лучше, когда его никто не отстаивает и не защищает. Выводы Жижека в этом отношении остаются весьма полезными. Он замечает:

Если понятие идеологии является классическим, то есть предполагающим, что иллюзия локализована в знании, тогда сегодняшнее общество может показаться постидеологическим: превалирует идеология цинизма, люди больше не верят в идеологическую истину, они не принимают идеологические высказывания всерьез. Однако фундаментальным уровнем идеологии является не иллюзия, скрывающая реальное положение дел, а уровень (бессознательной) фантазии, структурирующей саму нашу социальную реальность. На этом уровне мы, разумеется, как никогда далеки от постидеологического общества. Циническая дистанция является всего лишь способом… закрыть глаза на структурную власть идеологической фантазии: даже если мы не принимаем вещи всерьез, даже если мы сохраняем ироническую дистанцию, мы все равно продолжаем делать их.

По мнению Жижека, капиталистическая идеология заключается именно в превознесении веры как внутренней субъективной позиции над теми убеждениями, которые мы демонстрируем и проявляем в нашем поведении. Пока мы верим (в наших сердцах), что капитализм плох, мы вольны продолжать участвовать в капиталистическом обмене. Согласно Жижеку, капитализм в целом опирается на эту структуру отречения. Мы считаем, что деньги — это просто бессмысленный знак, не имеющий внутренней ценности, однако мы действуем так, словно бы он был священен. Более того, такое поведение зависит именно от предшествующего отречения: мы можем фетишизировать деньги в наших действиях только потому, что сознательно мы уже заняли ироническую позицию по отношению к ним.

Корпоративный антикапитализм не имел бы значения, если бы его можно было отличить от подлинного антикапиталистического движения. Однако так называемое антикапиталистическое движение, еще до того, как его напору был поставлен заслон террористическими атаками на Всемирный торговый центр 11 сентября, похоже, также слишком много уступило капиталистическому реализму. Поскольку оно оказалось не способно предложить непротиворечивую политэкономическую модель, альтернативную капитализму, появилось подозрение, что действительной его целью была не смена капитализма, а лишь смягчение его наиболее крайних проявлений. А поскольку его деятельность все больше приобретала форму инсценированных протестов, не предполагавших никакой политической организации, возникло ощущение, что антикапиталистическое движение сводится к выдвижению серии истерических требований, выполнения которых никто не ждал. Протесты сформировали некий фоновый карнавальный гул капиталистического реализма, так что антикапиталистические протесты, скорее, имеют слишком много общего с такими гиперкорпоративными мероприятиями, как Live 8, где в адрес политиков было выдвинуто поразительное требование отменить бедность в законодательном порядке.

Live 8 — это весьма странная форма протеста, протест, с которым каждый мог согласиться, — ведь кто на самом деле хочет бедности? И дело не в том, что Live 8 — это «деградировавшая» форма протеста. Напротив, именно в Live 8 логика протеста

была продемонстрирована в ее чистейшей форме. Протестный импульс 1960-х предполагал позицию злонамеренного Отца, предвестника принципа реальности, который (предположительно) жестоко и по собственному произволу отказывает в «праве» на всеобщее наслаждение. У этого Отца есть неограниченный доступ к ресурсам, однако он эгоистически и неразумно бережет их, никого к ним не подпуская. Но не капитализм, а сам протест зависит от подобного изображения Отца, поэтому одним из успехов теперешней глобальной элиты стало то, что она уклонилась от отождествления с этой фигурой скупого Отца, пусть даже «реальность», которую она навязывает молодежи, существенно тяжелее, чем те условия, против которых она протестовала в 1960-е. В самом деле, разумеется, сама глобальная элита — в лице таких шоуменов, как Ричард Кертис и Боно, — и выступила в качестве организатора Live 8.

Чтобы вернуть себе позицию реального политического субъекта, прежде всего требуется не отворачиваться от нашего включения на уровне желания в безжалостную мясорубку Капитала. При отторжении всего зла и невежества, которые приписываются фантазматическим Другим, мы отнекиваемся от нашего собственного соучастия в планетарной сети подавления. Помнить следует и о том, что капитализм является гиперабстрактной безличной структурой, и о том, что без нашей поддержки он — ничто. Описание капитала, выполненное в предельно готическом стиле, — самое точное. Капитал — это абстрактный паразит, ненасытный вампир и производитель зомби. Однако живая плоть, которую он преобразует в мертвый труд, — это наша плоть, а производимые им зомби — это мы сами. В определенном смысле можно утверждать, что политическая элита — это наши слуги, а презренная услуга, выполняемая ею для нас, состоит в отмывании наших либидо, в услужливом представлении нам же наших отвергнутых желаний, но в таком виде, словно бы они не имели к нам никакого отношения.

Идеологический шантаж, который начался с самых первых концертов Live Aid [4] , заключался в тезисе, будто «забота об отдельных людях» может сама по себе прекратить голод, причем для этого не понадобится ни политическое решение, ни системная реорганизация. Нужно просто действовать — вот что говорят нам, а о политике следует забыть во имя неотложных этических задач. Принадлежащий Боно бренд «Product Red» был нацелен на то, чтобы обойтись даже без посредничества со стороны филантропии. «Филантропия — это что-то вроде музыки хиппи, когда сидят, сложив руки, — заявил Боно. — Red больше похож на панк-рок, хип-хоп, тут чувствуется жесткость торговли». Смысл был не в том, чтобы предложить альтернативу капитализму, напротив, приписанные Product Red качества «панк-рока» или «хип-хопа» заключались в «реалистическом» согласии с тем, что единственной допустимой игрой в наше время является капитализм. Нет, единственной целью было добиться того, чтобы часть выручки от определенных транзакций шла на добрые дела. Скрытая здесь фантазия состоит в том, что западный консюмеризм, ни в коей мере не будучи на фундаментальном уровне встроенным в системное глобальное неравенство, сам может его исправить. Всё, что нам нужно, — это покупать правильные товары.

4

Live Aid — благотворительный концерт 13 июля 1985 года, целью которого был сбор средств в помощь голодающим в Эфиопии. Концерт проходил одновременно на стадионах в Лондоне и Филадельфии, в тот же день прошли аналогичные концерты в Германии и Австралии. Считается, что это событие стало рекордным по количеству зрителей: благодаря телевидению его посмотрели около двух миллиардов человек.

3. Капитализм и реальное

«Капиталистический реализм» — не мое изобретение. Это выражение использовалось уже в 1960-х одной немецкой поп-группой и Майклом Шадсоном в книге «Реклама: нелегкое искусство убеждения». В обоих случаях пародировался «социалистический реализм». В том, как я использую этот термин, новым является то расширительное — и даже чрезмерное — значение, которое я ему приписываю. Капиталистический реализм в моем понимании не может ограничиваться искусством или теми квазипропагандистскими вариантами, с которых связана реклама. Скорее, это нечто вроде повсюду проникающей атмосферы, обусловливающей не только культурное производство, но и регуляцию труда и образования, действующей в качестве некоей невидимой преграды, блокирующей мысль и действие.

Если капиталистический реализм настолько монолитен и если актуальные формы сопротивления настолько безнадежны и беспомощны, откуда может взяться действительный вызов? Моральная критика капитализма, упирающая на то, что он приводит к страданиям, лишь подкрепляет капиталистический реализм. Бедность, голод и война могут быть представлены в качестве неизбежных составляющих реальности, тогда как надежда на то, что эти формы страдания можно устранить, с легкостью изображается в качестве наивного утопизма. Угроза капиталистическому реализму может возникнуть только в том случае, если будет показано, что в каком-то отношении он является противоречивым или неустойчивым, то есть если показной «реализм» окажется чем-то совсем не реалистическим.