Капитан «Аль-Джезаира»
Шрифт:
Из города вернулся негр, доставивший не так давно Бенедетто в Алжир. Ему тоже изрядно досталось.
Лишь ночью, переодевшись в кафтан еврея, Бенедетто отважился снова выйти из дома.
Алжир бурлил от ярости.
Омар потопил алжирские корабли! Корабли дея! Улицы и переулки вопили об измене.
Неужели мальчик обрел наконец себя? Заполнил провалы в памяти, вспомнил, что он — итальянец, и поступил вдруг, как подобает европейцу?
Бенедетто осторожно разузнавал о подробностях чудовищного происшествия.
— На широте Триполи «Аль-Джезаир» отправил на дно три наших корабля. Кое-кого из корсаров спас чужой пират, и они добрались до Алжира. Да, да — это был «Аль-Джезаир», это был Омар! Клянусь бородой пророка! Это — правда!
Бенедетто собирал по крохам эти новости, от одного, другого, третьего.
Итальянец не хотел верить этому.
Одни лишь упреки девушки Анны и встряска его, Бенедетто, решительно Омара не изменили бы. Это могло случиться только в том случае, если парень узнал, кто он на самом деле. Но тогда, думал итальянец, Омар наверняка поговорил бы прежде с ним.
А история со «шведом»? Нет, там было дело особое… Омар воспринял Анну Ягурд как некое почти неземное существо. Он был поражен в самое сердце, как говорят в Европе. С первого взгляда влюбился в эту светлую красоту. Потому он и сопровождал «Короля Карла» через всю опасную зону. Это было доброе побуждение, но еще не перелом в сознании, ибо разбойничьи рейды Омара продолжались и дальше.
Чтобы изменить его образ мыслей, требовались долгие, целенаправленные увещевания и внушения — или уж какое-то особое сверхпотрясение. Так что же там все-таки случилось? Ответ на это мог дать только сам Омар. Неясно было, однако, увидят ли теперь когда-нибудь в Алжире красавца «Аль-Джезаира». Если то, о чем рассказывают, правда, то вряд ли. А если это ложь, клевета, значит, кто-то, то ли из зависти, то ли еще по каким неизвестным причинам, строит ему козни, и, возвратись он в Алжир, ему грозит гибель.
Бывший пленник Бенедетто Мецци ничего не мог сделать для Ливио Парвизи, сына своего покойного хозяина.
Всякий раз, когда корсарский корабль пушечным салютом извещал город о своем возвращении в родную гавань, итальянец испуганно вздрагивал.
«Слава Богу, это не „Аль-Джезаир“!» — бормотал он, облегченно вздохнув, и спускался с крыши во двор. Что там дальше творилось в гавани, его не заботило.
Старик решил выждать до начала осени. Если Ливио до тех пор не вернется, он как свободный человек без сожаления покинет эту страну. Но до осени было еще далеко. Много дней и ночей провел Бенедетто в страхе, как бы Омар не явился во враждебный ему город.
И вот на исходе лета снова на рейде загремел салют; в гавань входил корсарский корабль. Бенедетто поспешил на крышу.
— «Аль-Джезаир»! О Боже!
Подзорная труба выпала из дрожащих рук бывшего раба.
— «Аль-Джезаир» пришел! «Аль-Джезаир»!
С быстротой молнии разнеслась по городу эта потрясающая новость. Люди побросали свои повседневные дела. Какие там труды, какие заботы! Куда важнее увидеть, как казнят этого мерзавца, этого предателя Омара!
— Где палач? Сюда его! — требовала толпа.
— Никакой пощады! Смерть! Смерть! — неистовствовали люди.
— Дорогу янычарам!
— Что, что случилось? — лез с расспросами какой-то запоздалый.
— Ха, он не знает! Праздник у нас — Омара казнят!
Турецкие воины устремились к стоящим в гавани судам, забрались, расталкивая друг друга, в баркасы, шлюпки, ялики, выгребли на рейд и сомкнулись всей своей флотилией в плотное кольцо вокруг вернувшегося домой парусника и следующего ему в кильватер приза.
Не успел удачливый «корсар» толком ошвартоваться, как его палубу уже заполонили янычары. Не принимая никаких возражений, они загнали ошеломленный экипаж Омара вниз и заперли все люки.
— К дею!
Сильные руки скрутили Омара, поволокли на берег.
Стоявший неподалеку суровый сын пустыни, до самых глаз закутанный в широкий бурнус, смотрел, как янычары уводят прославленного капитана. По щекам мужчины катились слезы. Это был Бенедетто И он ничем не мог помочь. Один против рассвирепевшей тысячеголовой толпы.
Не отвечая ни на какие вопросы, янычары отжимали от арестованного плечами беснующихся фанатиков, грозивших побить камнями и его, и конвойных. Толпу лихорадило, она жаждала крови Омара.
Из выкриков молодой корсар узнал наконец, в чем же его обвиняют.
Он потопил алжирские корабли? Большего идиотизма не придумать! Дей выслушает его и поймет, что все это ложь.
Окруженный придворными и знатью, властелин сидел на троне, как во время большого государственного приема. Наверху, на галерее, у зарешеченного окна, позволявшего видеть зал, собрался весь гарем. Красивейшим женщинам из всех частей страны — турчанкам, мавританкам, дочерям кабилов и племен внутренней Африки — общим числом более полусотни, не терпелось стать свидетельницами гибели знаменитого корсара.
Вперед выступили два янычарских офицера высокого ранга. Возле Омара находилось несколько солдат.
Пасть ниц перед Гуссейн-пашой, как это полагалось, корсар отказался. Он явно стремился избежать всего, что на посторонний глаз могло бы свидетельствовать о его вине.
Озлобленные поведением арестанта, не желавшего из гордости молить властелина о снисхождении, солдаты повалили его на пол. Но Омар тотчас же снова был на ногах. Выдернутые из ножен кривые сабли взвились над капитаном.
Гуссейн-паша сделал рукой протестующий жест.
— Ты знаешь, какое обвинение выдвинуто против тебя. Что ты скажешь на это, Омар? — спокойно и безучастно спросил турок.
"О, дело плохо, — подумал арестант. — Когда бы он бушевал и топал ногами, я мог бы поговорить с ним по-доброму. А так — нет. Он играет со мной… "
— В чем ты упрекаешь меня, о дей? — смело спросил он.
— Ты потопил три моих корабля!
— Нет!
— Докажи!
— Где это, по твоим сведениям, произошло?
— На широте Триполи.
— Когда?